Василий Павлович Аксёнов утверждает, что гроссмейстеру стоит просто отдать памятный жетон, дабы господину Г.О. в его компании поверили бы, что он смог обыграть столь известного шахматиста. То есть фактически Г.О. выигрывает жизнь. Рассказ Василия Аксёнова «Победа»: опыт анализа семантической организации. Другие названия: Победа. Рассказ, 1965 год.
Лингвистический анализ: Победа (Василий Аксёнов)
Читать рецензии на книгу Победа. Автор: Аксёнов Василий. Отзывы читателей. Василий АКСЕНОВ, писатель. Вместо предисловия. Рассказ "Победа" появился в журнале "Юность" в 1965 году. А написан был в Дубултах, на Рижском взморье, где в советское время находился так называемый Дом творчества писателей. Книга «Победа» автора Василий Аксенов оценена посетителями КнигоГид, и её читательский рейтинг составил 7.80 из 10. Для бесплатного просмотра предоставляются: аннотация, публикация, отзывы, а также файлы для скачивания. Читайте интересные рецензии и отзывы читателей на книгу «Победа», Василий Аксенов. Более 1 отзывов и рецензий, рейтинг книги по версии читателей электронной библиотеке
Аксенов победа анализ произведения. Анализ рассказа Аксенова «Победа» (Сочинение на свободную тему)
Василий Аксенов Победа рассказ с преувеличениями В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником. Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым жела. Здесь есть возможность читать онлайн «Василий Аксенов: Победа» — ознакомительный отрывок электронной книги совершенно бесплатно, а после прочтения отрывка купить полную версию. На этой странице можно прочитать отзыв на книгу Василий Аксёнов «Победа», отзыв разместил пользователь tretyakow. Читать Победа онлайн. Книги автора Аксенов Василий cкачать Победа в открытом доступе на портале
Победа Аксенов Василий
Оба синхронно опубликовали главные свои романы — соответственно «Дар» 1938 и «По ком звонит колокол» 1940. Оба недолюбливали правду сказать, ненавидели Германию и обожали Францию. При этом трудно себе представить более противоположные темпераменты; любопытно, конечно, пофантазировать, сколько раундов выдержал бы Н. Хэм любил поболтать в кругу друзей, сколько раундов выдержал бы он — в гипотетическом литературном соревновании, просто терминология у него была боксерская, — против Флобера, Мопассана... Черт возьми, я просто не вышел бы на ринг» Конечно, он не читал «Гамбургского счёта» Шкловского. Преклонялись они перед Толстым одинаково, почитали и Чехова, и Джойса, — но в остальном... Отзывов Хэма о Набе мы практически не знаем, литературной сенсации под названием «Лолита» он вовсе не заметил, да и не до того ему было; Набоков про Хемингуэя сказал убийственно смешно, обидно и неточно. Это что-то about bulls, bells and balls? Каламбур, как часто у Набокова, отличный,— но Хемингуэй, как бы сильно ни волновали его колокола и быки, не говоря уж о яйцах, все-таки о другом, и масштаб его проблематики не уступает вопросам, волновавшим Набокова; конечно, глупо рисовать Набокова запершимся в костяную башню эстетом,— в мире мало столь мощных антифашистских романов, как «Bend Sinister», — и всё-таки герои и фабулы Хемингуэя разнообразнее, география шире, самолюбование наивнее и как-то трогательней, что ли.
Короче, обзывая его в послесловии к русской «Лолите» современным заместителем Майн-Рида, Набоков выражал чувства не столько к его прозе, сколько к его Нобелевской премии 1954 года. Интересно, что Хемингуэй был довольно славным стариком, хотя до настоящей старости не дожил, — но можно его представить примерно таким, каков Старик в последнем его шедевре: в меру самоироничным, в меру беспомощным, в меру непобедимым. Набоков, вот парадокс, был стариком довольно противным — высокомерным, придирчивым, капризным. Хемингуэй относится к старости с ужасом и достоинством — возможно и такое сочетание; он вообще очень серьёзен, когда речь идёт о жизни и смерти. Для Набокова главная трагедия — непостижимость и невыразимость мира; трагедиями реальными он не то чтобы пренебрегает, но высокомерно, мужественно, упорно отказывает им в подлинности. Он прожил исключительно трудную жизнь, ему было на что пожаловаться, — но ни следа жалобы мы в его сочинениях не найдём; он бедствовал — но запомнился барином, трудился с бешеной интенсивностью — но запомнился не работающим, а играющим. Есть особая элегантность в том, чтобы не обнажать головы на похоронах — «Пусть смерть первой снимет шляпу», как говорил у Набокова выдуманный им философ Пьер Делаланд; но есть и горькая, простая, американская серьёзность жизни и смерти как они есть, и Хемингуэй здесь по-своему трогательней, а то и глубже. Набоков обладает безупречным вкусом, а Хэм — вкусом весьма сомнительным, хотя европейская выучка и посбила с него апломб и крутизну американского репортёра; но мы-то знаем, что для гения художественный вкус необязателен, гений творит новые законы, а по старым меркам он почти всегда графоман.
И Набоков, и Хемингуэй любят общий сквозной сюжет, для их поколения вообще типичный: «Победитель не получает ничего». Федор Годунов-Чердынцев накануне первой ночи с Зиной оказывается у запертой двери без ключа; переживший гениальное озарение Фальтер никому не может рассказать о нем; Гумберт добивается Лолиты — только для того, чтобы потом каждый день и час терять её. Победителю достается только моральная победа — как изгнанному, уволенному, всеми осмеянному Пнину: утешение его — в собственной интеллектуальной и творческой мощи, в том, что он Пнин и никем другим не станет. Сам автор, триумфатор, красавец, всеобщий любимец,— формально одолевая его и занимая его место, завидует ему. Пожалуй, «Победа» копирует бессознательно, конечно не столько сюжет «Защиты Лужина», с которой её роднит только шахматная тема,— сколько фабулу «Пнина», где в функции деликатного гроссмейстера оказывается кроткий, любящий, мечтательный русский профессор. А торжествующая витальность, вытесняющая его из университета и из жизни,— персонифицирована, как ни печально, в рассказчике, хоть он и ничуть не похож на Г. Рассматривая классический сюжет «Winner gets nothing», как и назывался один из лучших сборников Хемингуэя, — Хэм и Наб подходили к нему по-разному. Утешение проигравшего, по Набокову, в том, что в настоящей игре он победит всегда, а грубые земные шахматы — всего лишь приблизительная и скучная буквализация.
Проигравший утешен — как гроссмейстер у Аксёнова — тем, что «никаких особенно крупных подлостей он не совершал», тем, что честен и чист перед собой, тем, что у него есть музыка Баха, дружеская среда и галстук от Диора. По Хемингуэю, победителей нет вообще. Побеждает тот, кто независимо от конечного результата держится до конца; тот, кто привозит с рыбалки только огромный скелет марлиня, и этот скелет олицетворяет собою всё, что получает победитель. И по нему видно, какую великую прозу мы писали бы, если бы на пути к бумаге великая мысль не превращалась в собственный скелет. По Хемингуэю, главная победа неудачника — сам масштаб неудачи. Тот же, кому досталась удача, по определению мелок. Если герой не погибает — это не герой. Коллизия у Аксёнова — именно набоковская: тайная радость победителя — в том, что побеждённый так и не сознает собственного поражения; в том, что «Победитель не понимает ничего».
Играя в купе скорого поезда с самодовольным идиотом, не способным оценить легкую, летучую прелесть мира,— с идиотом, чья шахматная мысль не идёт дальше формулы «Если я так, то он меня так», — гроссмейстер может утешаться тем, что сам он выстраивает великолепную партию, хрустальную, прозрачную, бесконечно тонкую, как бисерные хитрые комбинации в романе Гессе. Поражение, которое нанесено в России свободе, мысли, прогрессу, вообще всему хорошему, всему, что только и делает жизнь жизнью,— не окончательно уже потому, что Г. Есть ковбои Билли и красотки Мэри, есть Рижское взморье, дачная веранда, есть среда, в которой гроссмейстер уже не одинок. Есть и хорошо простроенная ироническая самозащита — золотой жетон, знаменующий собою не столько капитуляцию, сколько новый уровень издевательства над противником. Трифонов ставит вопрос тяжелей и серьёзней — и рассказ его появляется не в легкомысленной «Юности» к тому же в юмористическом отделе , а в традиционалистском «Знамени», бывшем тогда оплотом военной прозы. Поражение тут не столько историческое, общественное,— сколько онтологическое дети, как мы знаем, любят умные слова и охотно запоминают их. Советские журналисты направляются к единственному выжившему участнику второй — парижской — Олимпиады. Он прибежал тогда последним, но называет себя победителем.
Потому что все остальные, попав в чудовищный ХХ век, сошли с дистанции, а он всё бежит свой сверхмарафон. Он одинок, выжил из ума, у него лысая голова и лысые десны, его называют грязнулей, вонючкой,— у старика никого нет, и за ним ходит сиделка; он ничего не помнит и почти ничего не понимает, но в глазах его тлеет огонек мафусаиловой гордости — он жив! Он видит эту остренькую звезду в окне, он чувствует запах горящих сучьев из сада... И Трифонов выясняет отношения не столько с Хемингуэем, сколько с героическим поколением родителей судьба репрессированных родителей была для него — как и для Аксёнова — вечной травмой. Эти герои полагали, что имеет смысл только жизнь, наполненная подвигами, в крайнем случае интенсивнейшим трудом. А вот поколение сыновей уже не знает, в чем больше смысла — в самосжигании, саморастрате или в выживании любой ценой; ведь, кроме жизни, ничего нет, и никакого смысла, кроме как видеть, слышать, вбирать, чувствовать,— нету тоже. Вот есть Базиль, который не хочет такого черепашьего бессмертия, который жжёт свечу с двух концов,— и Семёнов в самом деле прожил всего 61 год, буквально сгорел, оставив гигантское наследие, девять десятых которого сегодня уже забыто. И есть старик, не совершивший в жизни решительно ничего,— но он жив, и никакой другой победы не будет.
Можно спорить о величии подвига, о коллективной воле, о фантастических свершениях,— но умирает-то каждый в одиночку, как писал еще один великий прозаик XX столетия. И не смешны ли перед лицом старости и смерти все эти мысли о величии собственного дела, если само это дело к 1968 году выглядит уже обречённым? А в это время, надо признаться, в мире не осталось ни одной идеологии, с которой можно было солидаризироваться без чувства стыда: все рецепты всеобщего счастья в очередной раз треснули. Дети обычно с удовольствием обсуждают «Победу» и почти всегда утверждают, что гроссмейстер победил независимо от авторской оценки: мат поставил? Заметил Г. Важен результат! Отрезвляющая реплика учителя о том, что результатом-то является золотой жетон, пролетает мимо ушей. Выиграл — и достаточно, а поняли ли дураки свое поражение — нас волновать не должно.
Дети ещё малы и не понимают, что сегодняшний Г. Вероятно, происходит это потому, что главной ценностью и главной победой все ещё остается жизнь — а не, допустим, правда или творчество. Побеждает тот, кто дольше всех бежит — неважно, с каким результатом. И ужасаясь этому, как Аксёнов, — в душе мы готовы скорей смириться с этим, как Трифонов. Очень уж хорошо пахнут горелые сучья. Рассказ Аксенова "Победа" написан в начале шестидесятых годов, в разгар хрущевской оттепели. В Это время общество потихоньку расцветало, приходя в себя после тридцати лет жестокого тоталитаризма. В литературе этот расцвет ознаменовался приходом новой волны писателей и поэтов, ставших "властителями дум" молодого поколения.
Например, радость длинных, по всей диагонали, ходов слона. Если чуть волочить слона по доске, то это в какой-то мере заменит стремительное скольжение на ялике по солнечной, чуть-чуть зацветшей воде подмосковного пруда, из света в тень, из тени в свет. Гроссмейстер почувствовал непреодолимое, страстное желание захватить поле h8, ибо оно было полем любви, бугорком любви, над которым висели прозрачные стрекозы.
Ловко вы у меня отыграли ладью, а я прохлопал, - пробасил Г. Простите, - тихо сказал гроссмейстер. Нет-нет, - сказал Г.
Бурный летний праздник любви на поле h8 радовал и вместе с тем тревожил гроссмейстера. Он чувствовал, что вскоре в центре произойдёт накопление внешне логичных, но внутренне абсурдных сил. Опять послышится какофония и запахнет хлоркой, как в тех далёких проклятой памяти коридорах на левом фланге.
Вот интересно: почему все шахматисты - евреи? Почему же все? Ну, вот вы, например, - сказал гроссмейстер, - ведь вы не еврей.
Где уж мне! Подумаешь, гроссмейстер-блатмейстер, жила ещё у тебя тонкая против меня. Знаю я ваши чемпионаты: договариваетесь заранее.
Все равно я тебя задавлю, хоть кровь из носа! Он начал атаку в центре, и, конечно, как и предполагалось, центр сразу превратился в поле бессмысленных и ужасных действий. Это была не-любовь, не-встреча, не-надежда, не-привет, не-жизнь.
Гриппозный озноб и опять жёлтый снег, послевоенный неуют, все тело чешется. Чёрный ферзь в центре каркал, как влюблённая ворона, воронья любовь, кроме того, у соседей скребли ножом оловянную миску. Ничто так определённо не доказывало бессмысленность и призрачность жизни, как эта позиция в центре.
Пора кончать игру. Он поставил большую бобину с фортепьянными пьесами Баха, успокоил сердце чистыми и однообразными, как плеск волн, звуками, потом вышел из дачи и пошел к морю. Над ним шумели сосны, а под босыми ногами был скользящий и пружинящий хвойный наст.
Вспоминая море и подражая ему, он начал разбираться в позиции, гармонизировать её. На душе вдруг стало чисто и светло. Логично, как баховская coda, наступил мат чёрным.
Матовая ситуация тускло и красиво засветилась, завершённая, как яйцо. Гроссмейстер посмотрел на Г. Тот молчал, набычившись, глядя в самые глубокие тылы гроссмейстера.
Мата своему королю он не заметил. Гроссмейстер молчал, боясь нарушить очарование этой минуты. Шах, - тихо и осторожно сказал Г.
Он еле сдерживал внутренний рёв. За ним, топоча и свистя, побежали хозяин дачи, кучер Еврипид и Нина Кузьминична. Обгоняя их, настигала гроссмейстера спущенная с цепи собака Ночка.
Шах, - ещё раз сказал Г. Идущий сзади чуть касался его спины каким-то твёрдым предметом. Человек в черной шинели с эсэсовскими молниями на петлицах ждал его впереди.
Шаг - полсекунды, ещё шаг - секунда, ещё шаг - полторы, ещё шаг - две… Ступеньки вверх. Почему вверх? Такие вещи следует делать в яме.
Нужно быть мужественным. Это обязательно? Сколько времени занимает надевание на голову вонючего мешка из рогожи?
Итак, стало совсем темно и трудно дышать, и только где-то очень далеко оркестр бравурно играл «Хас-Булат удалой». Ну, вот видите, - пробормотал гроссмейстер, - поздравляю! Уф, - сказал Г.
Невероятно, залепил мат гроссмейстеру! Невероятно, но факт! Да-да, я сорвался, - торопливо подтвердил гроссмейстер.
Доска была старая, щербленая, кое-где имелись фрагменты круглых пятен от поставленных в былые времена стаканов железнодорожного чая. Гроссмейстер смотрел на пустую доску, на шестьдесят четыре абсолютно бесстрастных поля, способных вместить не только его собственную жизнь, но бесконечное число жизней, и это бесконечное чередование светлых и темных полей наполнило его благоговением и тихой радостью. А ведь так вот расскажешь, и никто не поверит, - огорчённо вздохнул Г.
Почему же не поверят? Что же в этом невероятного? Вы сильный, волевой игрок, - сказал гроссмейстер.
Никто не поверит, - повторил Г. Какие у меня доказательства? Позвольте, - чуть обиделся гроссмейстер, глядя на розовый крутой лоб Г.
Я знал, что я вас встречу. Он открыл свой портфель и вынул оттуда крупный, с ладонь величиной, золотой жетон, на котором было красиво выгравировано: «Податель сего выиграл у меня партию в шахматы. Гроссмейстер такой-то».
Остается только поставить число, - сказал он, извлёк из портфеля гравировальные принадлежности и красиво выгравировал число в углу жетона. Без обмана? Абсолютно чистое золото, - сказал гроссмейстер.
Рассказ Аксенова "Победа" написан в начале шестидесятых годов, в разгар хрущевской оттепели. В Это время общество потихоньку расцветало, приходя в себя после тридцати лет жестокого тоталитаризма. В литературе этот расцвет ознаменовался приходом новой волны писателей и поэтов, ставших "властителями дум" молодого поколения.
Одни из них возвращались из лагерей, другие получали возможность печатать запрещенные ранее произведения, а третьи в том числе и Аксенов были совсем новыми людьми в литературе. Вдохновленные оттепелью, они создавали произведения, абсолютно независимые от линии партии и номенклатурных указаний и выралсавшие все помыслы и наделсды молодежи. Аксенов стал в шестидесятые годы лидером среди молодых прозаиков.
Ничто так определенно не доказывало бессмысленность и призрачность жизни, как эта позиция в центре. Пора кончать игру. Он поставил большую бобину с фортепьянными пьесами Баха, успокоил сердце чистыми и однообразными, как плеск волн, звуками, потом вышел из дачи и пошел к морю. Над ним шумели сосны, а под босыми ногами был скользящий и пружинящий хвойный наст. Вспоминая море и подражая ему, он начал разбираться в позиции, гармонизировать ее. На душе вдруг стало чисто и светло. Логично, как баховская coda, наступил мат черным. Матовая ситуация тускло и красиво засветилась, завершенная, как яйцо. Гроссмейстер посмотрел на Г. Тот молчал, набычившись, глядя в самые глубокие тылы гроссмейстера.
Мата своему королю он не заметил. Гроссмейстер молчал, боясь нарушить очарование этой минуты. Он еле сдерживал внутренний рев. За ним, топоча и свистя, побежали хозяин дачи, кучер Еврипид и Нина Кузьминична. Обгоняя их, настигала гроссмейстера спущенная с цепи собака Ночка. Идущий сзади чуть касался его спины каким-то твердым предметом. Человек в черной шинели с эсэсовскими молниями на петлицах ждал его впереди. Шаг — полсекунды, еще шаг — секунда, еще шаг — полторы, еще шаг — две… Ступеньки вверх. Почему вверх? Такие вещи следует делать в яме.
Нужно быть мужественным. Это обязательно? Сколько времени занимает надевание на голову вонючего мешка из рогожи? Итак, стало совсем темно и трудно дышать, и только где-то очень далеко оркестр бравурно играл «Хас-Булат удалой». Невероятно, залепил мат гроссмейстеру! Невероятно, но факт! Доска была старая, щербленая, кое-где имелись фрагменты круглых пятен от поставленных в былые времена стаканов железнодорожного чая. Гроссмейстер смотрел на пустую доску, на шестьдесят четыре абсолютно бесстрастных поля, способных вместить не только его собственную жизнь, но бесконечное число жизней, и это бесконечное чередование светлых и темных полей наполнило его благоговением и тихой радостью. Что же в этом невероятного? Вы сильный, волевой игрок, — сказал гроссмейстер.
Какие у меня доказательства? Я знал, что я вас встречу. Он открыл свой портфель и вынул оттуда крупный, с ладонь величиной, золотой жетон, на котором было красиво выгравировано: «Податель сего выиграл у меня партию в шахматы. Гроссмейстер такой-то». ДВЕ ПОБЕДЫ Слава Богу, учитель свободен в выборе произведений для изучения в одиннадцатом классе - советская новеллистика шестидесятых-семидесятых представлена «одним-двумя текстами по рекомендации педагога», как это официально называется. Думаю, имеет смысл предложить детям для сравнительного анализа - на уроке или в домашнем сочинении - два рассказа, написанных и напечатанных почти одновременно. Дети реагируют на оба текста весьма заинтересованно - ясно, что гротескная и сюрреалистическая «Победа» при чтении вслух воспринимается гораздо живей, с неизменным хохотом, но тут всё зависит от темперамента: есть люди, которым меланхоличный «Победитель» ближе, поскольку тема смерти, всегда жгуче интересная в отрочестве, тут выведена на первый план. Симптоматична сама ситуация, когда два гранда городской прозы одновременно пишут рассказы о поражении, замаскированном под победу, и о том, как теперь с этим поражением жить. Можно в нескольких словах пояснить на уроке литературную ситуацию второй половины шестидесятых - гибнущую оттепель, судьба которой стала очевидна задолго до августа 1968 года, депрессию и раскол в интеллигентских кругах и кружках, ощущение исторического тупика. Немудрено, что в обоих рассказах речь идет о сомнительных, закавыченных победителях: герой Трифонова, который и на парижской олимпиаде прибежал последним, в буквальном смысле бежит дольше всех и выигрывает в качестве приза такую жизнь, что другой герой рассказа - Базиль - в ужасе отшатывается от этого зловонного будущего.
Молодой гроссмейстер у Аксёнова победил Г. В результате ему торжественно вручается жетон - «Такой-то выиграл у меня партию». За каждым из этих двух текстов стоит серьёзная литературная традиция: Аксёнов - хотя к этому времени, по собственному свидетельству в разговоре с автором этих строк, он и не читал ещё «Защиту Лужина», - продолжает набоковскую литературную игру, стирая границы между реальными и шахматными коллизиями. В «Победе» вообще много набоковского - его упоение пейзажем, вечное сочувствие к мягкости, деликатности, артистизму, ненависть к тупому хамству. Трифонов продолжает совсем другую линию, и тут от источника не открестишься - Хемингуэя в России читали все, а не только писатели, и хемингуэевский метод в «Победителе» налицо: Гладков прав, сказано мало, высказано много, подтекст глубок и ветвист. Есть в этом рассказе и вполне хемингуэевский герой, журналист-международник Базиль, чья бурная жизнь уместилась в пять строк: «Поразительный персонаж наш Базиль! В свои тридцать семь лет он уже пережил два инфаркта, одно кораблекрушение, блокаду Ленинграда, смерть родителей, его чуть не убили где-то в Индонезии, он прыгал с парашютом в Африке, он голодал, бедствовал, французский язык выучил самоучкой, он виртуозно ругается матом, дружит с авангардистами и больше всего на свете любит рыбалку летом на Волге». Правда, в этом бурно и бравурно живущем журналисте угадывается скорей Юлиан Семёнов, нежели Хемингуэй, - но виден и прототип: вся советская молодая проза, не исключая Семёнова, делала себя с Папы. Трифонов и Аксёнов продолжают в шестидесятых вечный спор Наба и Хэма - двух почти близнецов, снобов, спортсменов, почти всю жизнь проживших вне Родины, хоть и по совершенно разным причинам. Оба родились в 1899 году.
Оба прошли школу европейского модернизма. Оба синхронно опубликовали главные свои романы - соответственно «Дар» 1938 и «По ком звонит колокол» 1940. Оба недолюбливали правду сказать, ненавидели Германию и обожали Францию. При этом трудно себе представить более противоположные темпераменты; любопытно, конечно, пофантазировать, сколько раундов выдержал бы Н. Хэм любил поболтать в кругу друзей, сколько раундов выдержал бы он - в гипотетическом литературном соревновании, просто терминология у него была боксерская, - против Флобера, Мопассана... Черт возьми, я просто не вышел бы на ринг» Конечно, он не читал «Гамбургского счёта» Шкловского. Преклонялись они перед Толстым одинаково, почитали и Чехова, и Джойса, - но в остальном... Отзывов Хэма о Набе мы практически не знаем, литературной сенсации под названием «Лолита» он вовсе не заметил, да и не до того ему было; Набоков про Хемингуэя сказал убийственно смешно, обидно и неточно. Это что-то about bulls, bells and balls? Каламбур, как часто у Набокова, отличный,- но Хемингуэй, как бы сильно ни волновали его колокола и быки, не говоря уж о яйцах, все-таки о другом, и масштаб его проблематики не уступает вопросам, волновавшим Набокова; конечно, глупо рисовать Набокова запершимся в костяную башню эстетом,- в мире мало столь мощных антифашистских романов, как «Bend Sinister», - и всё-таки герои и фабулы Хемингуэя разнообразнее, география шире, самолюбование наивнее и как-то трогательней, что ли.
Короче, обзывая его в послесловии к русской «Лолите» современным заместителем Майн-Рида, Набоков выражал чувства не столько к его прозе, сколько к его Нобелевской премии 1954 года. Интересно, что Хемингуэй был довольно славным стариком, хотя до настоящей старости не дожил, - но можно его представить примерно таким, каков Старик в последнем его шедевре: в меру самоироничным, в меру беспомощным, в меру непобедимым. Набоков, вот парадокс, был стариком довольно противным - высокомерным, придирчивым, капризным. Хемингуэй относится к старости с ужасом и достоинством - возможно и такое сочетание; он вообще очень серьёзен, когда речь идёт о жизни и смерти. Для Набокова главная трагедия - непостижимость и невыразимость мира; трагедиями реальными он не то чтобы пренебрегает, но высокомерно, мужественно, упорно отказывает им в подлинности. Он прожил исключительно трудную жизнь, ему было на что пожаловаться, - но ни следа жалобы мы в его сочинениях не найдём; он бедствовал - но запомнился барином, трудился с бешеной интенсивностью - но запомнился не работающим, а играющим. Есть особая элегантность в том, чтобы не обнажать головы на похоронах - «Пусть смерть первой снимет шляпу», как говорил у Набокова выдуманный им философ Пьер Делаланд; но есть и горькая, простая, американская серьёзность жизни и смерти как они есть, и Хемингуэй здесь по-своему трогательней, а то и глубже. Набоков обладает безупречным вкусом, а Хэм - вкусом весьма сомнительным, хотя европейская выучка и посбила с него апломб и крутизну американского репортёра; но мы-то знаем, что для гения художественный вкус необязателен, гений творит новые законы, а по старым меркам он почти всегда графоман. И Набоков, и Хемингуэй любят общий сквозной сюжет, для их поколения вообще типичный: «Победитель не получает ничего». Федор Годунов-Чердынцев накануне первой ночи с Зиной оказывается у запертой двери без ключа; переживший гениальное озарение Фальтер никому не может рассказать о нем; Гумберт добивается Лолиты - только для того, чтобы потом каждый день и час терять её.
Победителю достается только моральная победа - как изгнанному, уволенному, всеми осмеянному Пнину: утешение его - в собственной интеллектуальной и творческой мощи, в том, что он Пнин и никем другим не станет. Сам автор, триумфатор, красавец, всеобщий любимец,- формально одолевая его и занимая его место, завидует ему. Пожалуй, «Победа» копирует бессознательно, конечно не столько сюжет «Защиты Лужина», с которой её роднит только шахматная тема,- сколько фабулу «Пнина», где в функции деликатного гроссмейстера оказывается кроткий, любящий, мечтательный русский профессор. А торжествующая витальность, вытесняющая его из университета и из жизни,- персонифицирована, как ни печально, в рассказчике, хоть он и ничуть не похож на Г. Рассматривая классический сюжет «Winner gets nothing», как и назывался один из лучших сборников Хемингуэя, - Хэм и Наб подходили к нему по-разному. Утешение проигравшего, по Набокову, в том, что в настоящей игре он победит всегда, а грубые земные шахматы - всего лишь приблизительная и скучная буквализация. Проигравший утешен - как гроссмейстер у Аксёнова - тем, что «никаких особенно крупных подлостей он не совершал», тем, что честен и чист перед собой, тем, что у него есть музыка Баха, дружеская среда и галстук от Диора. По Хемингуэю, победителей нет вообще. Побеждает тот, кто независимо от конечного результата держится до конца; тот, кто привозит с рыбалки только огромный скелет марлиня, и этот скелет олицетворяет собою всё, что получает победитель. И по нему видно, какую великую прозу мы писали бы, если бы на пути к бумаге великая мысль не превращалась в собственный скелет.
По Хемингуэю, главная победа неудачника - сам масштаб неудачи.
А ведь это тоже собирательный персонаж. Без тени сомнения спрашивает он у гроссмейстера: Вот интересно, почему все шахматисты евреи?..
Есть в этом что-то бесконечно подлое, и гроссмейстер призывает на помощь все светлое, что есть у него в душе. Четким и ясным мыслям гроссмейстера противопоставляется какофония и неразбериха в голове и на поле Г. Если я сниму здесь, он снимет там, потом я хожу сюда, он отвечает так...
Все равно я его добью, все равно доломаю. Подумаешь, гроссмейстер-балетмейстер, жила у тебя еще тонкая против меня. Увлекшись глубоким наступлением, Г.
Победа Аксенов Василий
Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. Гроссмейстер сразу понял, что его узнали, и с тоской смирился: двух партий по крайней мере не избежать. Он тоже сразу узнал тип этого человека. Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей. Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил: - В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ? Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу, появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено "Г. Ему достались белые. В дороге шахматы - милое дело, - добродушно приговаривал Г. Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы.
Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри занудливой жалостливой ноте, похожей на жужжание комара. Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легко ранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком "Дом Диора". Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе. Игра Г. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков, было похоже на настройку халтурного духового оркестра, желто-серый слежавшийся снег, глухие заборы, цементный завод.
Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом. О каком совпадении он говорит? Это что-то немыслимое! Могло ли такое случиться? Я отказываюсь, примите мой отказ", - панически быстро подумал гроссмейстер, потом догадался, в чем дело, и улыбнулся. Он поднял руку. Конь-провокатор повис над доской.
Это что-то about bulls, bells and balls? Каламбур, как часто у Набокова, отличный,- но Хемингуэй, как бы сильно ни волновали его колокола и быки, не говоря уж о яйцах, все-таки о другом, и масштаб его проблематики не уступает вопросам, волновавшим Набокова; конечно, глупо рисовать Набокова запершимся в костяную башню эстетом,- в мире мало столь мощных антифашистских романов, как «Bend Sinister», - и всё-таки герои и фабулы Хемингуэя разнообразнее, география шире, самолюбование наивнее и как-то трогательней, что ли.
Короче, обзывая его в послесловии к русской «Лолите» современным заместителем Майн-Рида, Набоков выражал чувства не столько к его прозе, сколько к его Нобелевской премии 1954 года. Интересно, что Хемингуэй был довольно славным стариком, хотя до настоящей старости не дожил, - но можно его представить примерно таким, каков Старик в последнем его шедевре: в меру самоироничным, в меру беспомощным, в меру непобедимым. Набоков, вот парадокс, был стариком довольно противным - высокомерным, придирчивым, капризным. Хемингуэй относится к старости с ужасом и достоинством - возможно и такое сочетание; он вообще очень серьёзен, когда речь идёт о жизни и смерти. Для Набокова главная трагедия - непостижимость и невыразимость мира; трагедиями реальными он не то чтобы пренебрегает, но высокомерно, мужественно, упорно отказывает им в подлинности. Он прожил исключительно трудную жизнь, ему было на что пожаловаться, - но ни следа жалобы мы в его сочинениях не найдём; он бедствовал - но запомнился барином, трудился с бешеной интенсивностью - но запомнился не работающим, а играющим. Есть особая элегантность в том, чтобы не обнажать головы на похоронах - «Пусть смерть первой снимет шляпу», как говорил у Набокова выдуманный им философ Пьер Делаланд; но есть и горькая, простая, американская серьёзность жизни и смерти как они есть, и Хемингуэй здесь по-своему трогательней, а то и глубже. Набоков обладает безупречным вкусом, а Хэм - вкусом весьма сомнительным, хотя европейская выучка и посбила с него апломб и крутизну американского репортёра; но мы-то знаем, что для гения художественный вкус необязателен, гений творит новые законы, а по старым меркам он почти всегда графоман. И Набоков, и Хемингуэй любят общий сквозной сюжет, для их поколения вообще типичный: «Победитель не получает ничего».
Федор Годунов-Чердынцев накануне первой ночи с Зиной оказывается у запертой двери без ключа; переживший гениальное озарение Фальтер никому не может рассказать о нем; Гумберт добивается Лолиты - только для того, чтобы потом каждый день и час терять её. Победителю достается только моральная победа - как изгнанному, уволенному, всеми осмеянному Пнину: утешение его - в собственной интеллектуальной и творческой мощи, в том, что он Пнин и никем другим не станет. Сам автор, триумфатор, красавец, всеобщий любимец,- формально одолевая его и занимая его место, завидует ему. Пожалуй, «Победа» копирует бессознательно, конечно не столько сюжет «Защиты Лужина», с которой её роднит только шахматная тема,- сколько фабулу «Пнина», где в функции деликатного гроссмейстера оказывается кроткий, любящий, мечтательный русский профессор. А торжествующая витальность, вытесняющая его из университета и из жизни,- персонифицирована, как ни печально, в рассказчике, хоть он и ничуть не похож на Г. Рассматривая классический сюжет «Winner gets nothing», как и назывался один из лучших сборников Хемингуэя, - Хэм и Наб подходили к нему по-разному. Утешение проигравшего, по Набокову, в том, что в настоящей игре он победит всегда, а грубые земные шахматы - всего лишь приблизительная и скучная буквализация. Проигравший утешен - как гроссмейстер у Аксёнова - тем, что «никаких особенно крупных подлостей он не совершал», тем, что честен и чист перед собой, тем, что у него есть музыка Баха, дружеская среда и галстук от Диора. По Хемингуэю, победителей нет вообще.
Побеждает тот, кто независимо от конечного результата держится до конца; тот, кто привозит с рыбалки только огромный скелет марлиня, и этот скелет олицетворяет собою всё, что получает победитель. И по нему видно, какую великую прозу мы писали бы, если бы на пути к бумаге великая мысль не превращалась в собственный скелет. По Хемингуэю, главная победа неудачника - сам масштаб неудачи. Тот же, кому досталась удача, по определению мелок. Если герой не погибает - это не герой. Коллизия у Аксёнова - именно набоковская: тайная радость победителя - в том, что побеждённый так и не сознает собственного поражения; в том, что «Победитель не понимает ничего». Играя в купе скорого поезда с самодовольным идиотом, не способным оценить легкую, летучую прелесть мира,- с идиотом, чья шахматная мысль не идёт дальше формулы «Если я так, то он меня так», - гроссмейстер может утешаться тем, что сам он выстраивает великолепную партию, хрустальную, прозрачную, бесконечно тонкую, как бисерные хитрые комбинации в романе Гессе. Поражение, которое нанесено в России свободе, мысли, прогрессу, вообще всему хорошему, всему, что только и делает жизнь жизнью,- не окончательно уже потому, что Г. Есть ковбои Билли и красотки Мэри, есть Рижское взморье, дачная веранда, есть среда, в которой гроссмейстер уже не одинок.
Есть и хорошо простроенная ироническая самозащита - золотой жетон, знаменующий собою не столько капитуляцию, сколько новый уровень издевательства над противником. Трифонов ставит вопрос тяжелей и серьёзней - и рассказ его появляется не в легкомысленной «Юности» к тому же в юмористическом отделе , а в традиционалистском «Знамени», бывшем тогда оплотом военной прозы. Поражение тут не столько историческое, общественное,- сколько онтологическое дети, как мы знаем, любят умные слова и охотно запоминают их. Советские журналисты направляются к единственному выжившему участнику второй - парижской - Олимпиады. Он прибежал тогда последним, но называет себя победителем. Потому что все остальные, попав в чудовищный ХХ век, сошли с дистанции, а он всё бежит свой сверхмарафон. Он одинок, выжил из ума, у него лысая голова и лысые десны, его называют грязнулей, вонючкой,- у старика никого нет, и за ним ходит сиделка; он ничего не помнит и почти ничего не понимает, но в глазах его тлеет огонек мафусаиловой гордости - он жив! Он видит эту остренькую звезду в окне, он чувствует запах горящих сучьев из сада... И Трифонов выясняет отношения не столько с Хемингуэем, сколько с героическим поколением родителей судьба репрессированных родителей была для него - как и для Аксёнова - вечной травмой.
Эти герои полагали, что имеет смысл только жизнь, наполненная подвигами, в крайнем случае интенсивнейшим трудом. А вот поколение сыновей уже не знает, в чем больше смысла - в самосжигании, саморастрате или в выживании любой ценой; ведь, кроме жизни, ничего нет, и никакого смысла, кроме как видеть, слышать, вбирать, чувствовать,- нету тоже. Вот есть Базиль, который не хочет такого черепашьего бессмертия, который жжёт свечу с двух концов,- и Семёнов в самом деле прожил всего 61 год, буквально сгорел, оставив гигантское наследие, девять десятых которого сегодня уже забыто. И есть старик, не совершивший в жизни решительно ничего,- но он жив, и никакой другой победы не будет. Можно спорить о величии подвига, о коллективной воле, о фантастических свершениях,- но умирает-то каждый в одиночку, как писал еще один великий прозаик XX столетия. И не смешны ли перед лицом старости и смерти все эти мысли о величии собственного дела, если само это дело к 1968 году выглядит уже обречённым? А в это время, надо признаться, в мире не осталось ни одной идеологии, с которой можно было солидаризироваться без чувства стыда: все рецепты всеобщего счастья в очередной раз треснули. Дети обычно с удовольствием обсуждают «Победу» и почти всегда утверждают, что гроссмейстер победил независимо от авторской оценки: мат поставил? Заметил Г.
Важен результат! Отрезвляющая реплика учителя о том, что результатом-то является золотой жетон, пролетает мимо ушей. Выиграл - и достаточно, а поняли ли дураки свое поражение - нас волновать не должно. Дети ещё малы и не понимают, что сегодняшний Г. Вероятно, происходит это потому, что главной ценностью и главной победой все ещё остается жизнь - а не, допустим, правда или творчество.
Этот дар закрепляет бесконечную повторяемость коллизии: — Без обмана?
Аксенов Вас. Рандеву: Повести и рассказы. Далее цитирую по этому изданию с указанием страниц в тексте статьи. Пуант — неожиданный поворот сюжета, неожиданная развязка новеллы. Изд-во Свято-Троице-Сергиевой Лавры, 1990. Там же.
Лисовицкая Л. Скобелеву с подачи М. Везеровой, сочувствовавшей моим попыткам вписаться в местный научный ландшафт. Лингвисты считали мои опыты слишком текстоцентрическими и говорили, что я домысливаю свои интерпретации за авторов, а литературоведы были против и справедливо! Пушкина без учета мнений всех предшествующих пушкинистов. Конференция предоставляла возможность проанализировать текст признанного автора, который к тому же может опровергнуть мои домыслы или подтвердить результативность предлагаемого способа анализа.
Заседание было настолько увлекательным, что первую встречу с В. Аксеновым, когда я вручила ему свой опус, помню смутно; он энтузиазма не проявил никакого, а я была скована смущением перед знаменитостью. Договорились обсудить статью через два дня в Филармонии, где была назначена встреча писателей с городской общественностью. Опоздала, в суете перерыва улучила момент и короткий разговор оставил долгий след непонимания и простора для интерпретации. Он сразу спросил, почему я не ссылаюсь на Жолковского. Для меня это означало в лучшем случае обвинение в некомпетентности, в худшем — в плагиате, тем более что мой лепет об ограниченности библиотечного фонда звучал странно и неубедительно, масштаб А.
Жолковского я понимала, но за годы эмиграции его имя забылось. Потом В. Моих объяснений я действительно не знала, что с этим делать, так как в контексте моей интерпретации эпизод вписывался в мотив Голгофы, но, как мне казалось, излишне конкретизировал, сужал тему мирового зла: в Узбекистане, где я выросла, антисемитизм был не самым острым проявлением ксенофобии. Слава Богу, не успела это сказать, наш разговор был прерван. Я не знала, что в этот день у филармонии Аксенова и Войновича встретили люди с антисемитскими плакатами. На следующей конференции постеснялась вернуться к разговору, тем более что нашла в литературе только упоминания о статье Жолковского, а саму статью сумела прочесть много позже.
Но и чтение не развеяло чувства, что меня подозревают в использовании чужого труда без ссылки; возвращаться к вопросу антисемитизма тоже было как-то неловко. Со временем я поняла: спокойное согласие В. Жолковского только подтверждает эффективность моего способа анализа, скорее лестно для меня. Что касается несовпадений, то: — я читала более позднее издание, где сам автор убрал кавычки в заглавии, а навязанный, по словам Жолковского, эпизод с черным мундиром сохранил, демонстрируя, как мне кажется, большую толерантность, более серьезное и осторожное отношение к «предматовым рейдам и жертвам », чем у многих старых «шестидесятников» и новых либералов; — разница в интерпретациях вполне укладывается в допустимый интервал читательского восприятия, с учетом различий индивидуального опыта, мировоззрения, а также и способа анализа. Совпадение же в выборе текста больше говорит о самом рассказе, скоорее похожем на западноевропейскую новеллу: в его языковой ткани легко обнаруживается кристаллизованная смысловая структура, а сюрреалистические элементы сюжета сами побуждают читателя к анализу, тогда как рассказы часто маскируют свой глубинный смысл лирической бытописательностью. Ради приемлемого объема и читабельности в статье были показаны только результаты моих лингвистических действий.
ДВЕ ПОБЕДЫ Слава Богу, учитель свободен в выборе произведений для изучения в одиннадцатом классе - советская новеллистика шестидесятых-семидесятых представлена «одним-двумя текстами по рекомендации педагога», как это официально называется. Думаю, имеет смысл предложить детям для сравнительного анализа - на уроке или в домашнем сочинении - два рассказа, написанных и напечатанных почти одновременно. Дети реагируют на оба текста весьма заинтересованно - ясно, что гротескная и сюрреалистическая «Победа» при чтении вслух воспринимается гораздо живей, с неизменным хохотом, но тут всё зависит от темперамента: есть люди, которым меланхоличный «Победитель» ближе, поскольку тема смерти, всегда жгуче интересная в отрочестве, тут выведена на первый план. Симптоматична сама ситуация, когда два гранда городской прозы одновременно пишут рассказы о поражении, замаскированном под победу, и о том, как теперь с этим поражением жить. Можно в нескольких словах пояснить на уроке литературную ситуацию второй половины шестидесятых - гибнущую оттепель, судьба которой стала очевидна задолго до августа 1968 года, депрессию и раскол в интеллигентских кругах и кружках, ощущение исторического тупика. Немудрено, что в обоих рассказах речь идет о сомнительных, закавыченных победителях: герой Трифонова, который и на парижской олимпиаде прибежал последним, в буквальном смысле бежит дольше всех и выигрывает в качестве приза такую жизнь, что другой герой рассказа - Базиль - в ужасе отшатывается от этого зловонного будущего.
Молодой гроссмейстер у Аксёнова победил Г. В результате ему торжественно вручается жетон - «Такой-то выиграл у меня партию». За каждым из этих двух текстов стоит серьёзная литературная традиция: Аксёнов - хотя к этому времени, по собственному свидетельству в разговоре с автором этих строк, он и не читал ещё «Защиту Лужина», - продолжает набоковскую литературную игру, стирая границы между реальными и шахматными коллизиями. В «Победе» вообще много набоковского - его упоение пейзажем, вечное сочувствие к мягкости, деликатности, артистизму, ненависть к тупому хамству. Трифонов продолжает совсем другую линию, и тут от источника не открестишься - Хемингуэя в России читали все, а не только писатели, и хемингуэевский метод в «Победителе» налицо: Гладков прав, сказано мало, высказано много, подтекст глубок и ветвист. Есть в этом рассказе и вполне хемингуэевский герой, журналист-международник Базиль, чья бурная жизнь уместилась в пять строк: «Поразительный персонаж наш Базиль!
В свои тридцать семь лет он уже пережил два инфаркта, одно кораблекрушение, блокаду Ленинграда, смерть родителей, его чуть не убили где-то в Индонезии, он прыгал с парашютом в Африке, он голодал, бедствовал, французский язык выучил самоучкой, он виртуозно ругается матом, дружит с авангардистами и больше всего на свете любит рыбалку летом на Волге». Правда, в этом бурно и бравурно живущем журналисте угадывается скорей Юлиан Семёнов, нежели Хемингуэй, - но виден и прототип: вся советская молодая проза, не исключая Семёнова, делала себя с Папы. Трифонов и Аксёнов продолжают в шестидесятых вечный спор Наба и Хэма - двух почти близнецов, снобов, спортсменов, почти всю жизнь проживших вне Родины, хоть и по совершенно разным причинам. Оба родились в 1899 году. Оба прошли школу европейского модернизма. Оба синхронно опубликовали главные свои романы - соответственно «Дар» 1938 и «По ком звонит колокол» 1940.
Оба недолюбливали правду сказать, ненавидели Германию и обожали Францию. При этом трудно себе представить более противоположные темпераменты; любопытно, конечно, пофантазировать, сколько раундов выдержал бы Н. Хэм любил поболтать в кругу друзей, сколько раундов выдержал бы он - в гипотетическом литературном соревновании, просто терминология у него была боксерская, - против Флобера, Мопассана... Черт возьми, я просто не вышел бы на ринг» Конечно, он не читал «Гамбургского счёта» Шкловского. Преклонялись они перед Толстым одинаково, почитали и Чехова, и Джойса, - но в остальном... Отзывов Хэма о Набе мы практически не знаем, литературной сенсации под названием «Лолита» он вовсе не заметил, да и не до того ему было; Набоков про Хемингуэя сказал убийственно смешно, обидно и неточно.
Это что-то about bulls, bells and balls? Каламбур, как часто у Набокова, отличный,- но Хемингуэй, как бы сильно ни волновали его колокола и быки, не говоря уж о яйцах, все-таки о другом, и масштаб его проблематики не уступает вопросам, волновавшим Набокова; конечно, глупо рисовать Набокова запершимся в костяную башню эстетом,- в мире мало столь мощных антифашистских романов, как «Bend Sinister», - и всё-таки герои и фабулы Хемингуэя разнообразнее, география шире, самолюбование наивнее и как-то трогательней, что ли. Короче, обзывая его в послесловии к русской «Лолите» современным заместителем Майн-Рида, Набоков выражал чувства не столько к его прозе, сколько к его Нобелевской премии 1954 года. Интересно, что Хемингуэй был довольно славным стариком, хотя до настоящей старости не дожил, - но можно его представить примерно таким, каков Старик в последнем его шедевре: в меру самоироничным, в меру беспомощным, в меру непобедимым. Набоков, вот парадокс, был стариком довольно противным - высокомерным, придирчивым, капризным. Хемингуэй относится к старости с ужасом и достоинством - возможно и такое сочетание; он вообще очень серьёзен, когда речь идёт о жизни и смерти.
Для Набокова главная трагедия - непостижимость и невыразимость мира; трагедиями реальными он не то чтобы пренебрегает, но высокомерно, мужественно, упорно отказывает им в подлинности. Он прожил исключительно трудную жизнь, ему было на что пожаловаться, - но ни следа жалобы мы в его сочинениях не найдём; он бедствовал - но запомнился барином, трудился с бешеной интенсивностью - но запомнился не работающим, а играющим. Есть особая элегантность в том, чтобы не обнажать головы на похоронах - «Пусть смерть первой снимет шляпу», как говорил у Набокова выдуманный им философ Пьер Делаланд; но есть и горькая, простая, американская серьёзность жизни и смерти как они есть, и Хемингуэй здесь по-своему трогательней, а то и глубже. Набоков обладает безупречным вкусом, а Хэм - вкусом весьма сомнительным, хотя европейская выучка и посбила с него апломб и крутизну американского репортёра; но мы-то знаем, что для гения художественный вкус необязателен, гений творит новые законы, а по старым меркам он почти всегда графоман. И Набоков, и Хемингуэй любят общий сквозной сюжет, для их поколения вообще типичный: «Победитель не получает ничего». Федор Годунов-Чердынцев накануне первой ночи с Зиной оказывается у запертой двери без ключа; переживший гениальное озарение Фальтер никому не может рассказать о нем; Гумберт добивается Лолиты - только для того, чтобы потом каждый день и час терять её.
Победителю достается только моральная победа - как изгнанному, уволенному, всеми осмеянному Пнину: утешение его - в собственной интеллектуальной и творческой мощи, в том, что он Пнин и никем другим не станет. Сам автор, триумфатор, красавец, всеобщий любимец,- формально одолевая его и занимая его место, завидует ему. Пожалуй, «Победа» копирует бессознательно, конечно не столько сюжет «Защиты Лужина», с которой её роднит только шахматная тема,- сколько фабулу «Пнина», где в функции деликатного гроссмейстера оказывается кроткий, любящий, мечтательный русский профессор. А торжествующая витальность, вытесняющая его из университета и из жизни,- персонифицирована, как ни печально, в рассказчике, хоть он и ничуть не похож на Г. Рассматривая классический сюжет «Winner gets nothing», как и назывался один из лучших сборников Хемингуэя, - Хэм и Наб подходили к нему по-разному. Утешение проигравшего, по Набокову, в том, что в настоящей игре он победит всегда, а грубые земные шахматы - всего лишь приблизительная и скучная буквализация.
Проигравший утешен - как гроссмейстер у Аксёнова - тем, что «никаких особенно крупных подлостей он не совершал», тем, что честен и чист перед собой, тем, что у него есть музыка Баха, дружеская среда и галстук от Диора. По Хемингуэю, победителей нет вообще. Побеждает тот, кто независимо от конечного результата держится до конца; тот, кто привозит с рыбалки только огромный скелет марлиня, и этот скелет олицетворяет собою всё, что получает победитель. И по нему видно, какую великую прозу мы писали бы, если бы на пути к бумаге великая мысль не превращалась в собственный скелет. По Хемингуэю, главная победа неудачника - сам масштаб неудачи. Тот же, кому досталась удача, по определению мелок.
Если герой не погибает - это не герой. Коллизия у Аксёнова - именно набоковская: тайная радость победителя - в том, что побеждённый так и не сознает собственного поражения; в том, что «Победитель не понимает ничего». Играя в купе скорого поезда с самодовольным идиотом, не способным оценить легкую, летучую прелесть мира,- с идиотом, чья шахматная мысль не идёт дальше формулы «Если я так, то он меня так», - гроссмейстер может утешаться тем, что сам он выстраивает великолепную партию, хрустальную, прозрачную, бесконечно тонкую, как бисерные хитрые комбинации в романе Гессе. Поражение, которое нанесено в России свободе, мысли, прогрессу, вообще всему хорошему, всему, что только и делает жизнь жизнью,- не окончательно уже потому, что Г. Есть ковбои Билли и красотки Мэри, есть Рижское взморье, дачная веранда, есть среда, в которой гроссмейстер уже не одинок. Есть и хорошо простроенная ироническая самозащита - золотой жетон, знаменующий собою не столько капитуляцию, сколько новый уровень издевательства над противником.
Трифонов ставит вопрос тяжелей и серьёзней - и рассказ его появляется не в легкомысленной «Юности» к тому же в юмористическом отделе , а в традиционалистском «Знамени», бывшем тогда оплотом военной прозы. Поражение тут не столько историческое, общественное,- сколько онтологическое дети, как мы знаем, любят умные слова и охотно запоминают их. Советские журналисты направляются к единственному выжившему участнику второй - парижской - Олимпиады. Он прибежал тогда последним, но называет себя победителем. Потому что все остальные, попав в чудовищный ХХ век, сошли с дистанции, а он всё бежит свой сверхмарафон. Он одинок, выжил из ума, у него лысая голова и лысые десны, его называют грязнулей, вонючкой,- у старика никого нет, и за ним ходит сиделка; он ничего не помнит и почти ничего не понимает, но в глазах его тлеет огонек мафусаиловой гордости - он жив!
Он видит эту остренькую звезду в окне, он чувствует запах горящих сучьев из сада...
Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей. Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил: — В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ? Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу, появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено: «Г.
Ему достались белые. В дороге шахматы — милое дело, — добродушно приговаривал Г. Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри, занудливой, жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.
Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легкоранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком «Дом Диора». Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда.
Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе. Игра Г. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков. Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом.
О каком совпадении он говорит? Это что-то немыслимое! Могло ли такое случиться? Я отказываюсь, примите мой отказ», — панически быстро подумал гроссмейстер, потом догадался, в чем дело, и улыбнулся. Он поднял руку.
Конь-провокатор повис над доской. У дедушки была своя вилка, он никому не разрешал ею пользоваться. Личная вилка, ложка и нож, личные тарелки и пузырек для мокроты. Также вспоминается «лирная» шуба, тяжелая шуба на «лирном» меху, она висела у входа, дед почти не выходил на улицу. Вилка на дедушку и бабушку.
Жалко терять стариков». Пока конь висел над доской, перед глазами гроссмейстера вновь замелькали светящиеся линии и точки возможных предматовых рейдов и жертв. Увы, круп коня с отставшей грязно-лиловой байкой был так убедителен, что гроссмейстер пожал плечами. Гроссмейстер спрятал ферзя в укромный угол за террасой, за полуразвалившейся каменной террасой с резными подгнившими столбиками, где осенью остро пахло прелыми кленовыми листьями. Здесь можно отсидеться в удобной позе, на корточках.
Здесь хорошо; во всяком случае, самолюбие не страдает. На секунду привстав и выглянув из-за террасы, он увидел, что Г. Внедрение черного коня в бессмысленную толпу на левом фланге, занятие им поля b4, во всяком случае, уже наводило на размышления. Гроссмейстер понял, что в этом варианте, в этот весенний зеленый вечер одних только юношеских мифов ему не хватит. Все это верно, в мире бродят славные дурачки — юнги Билли, ковбои Гарри, красавицы Мэри и Нелли, и бригантина поднимает паруса, но наступает момент, когда вы чувствуете опасную и реальную близость черного коня на поле b4.
Предстояла борьба, сложная, тонкая, увлекательная, расчетливая. Впереди была жизнь. Гроссмейстер выиграл пешку, достал платок и высморкался. Несколько мгновений в полном одиночестве, когда губы и нос скрыты платком, настроили его на банально-философский лад. Всю жизнь добиваешься чего-нибудь; приходит к тебе победа, а радости от нее нет.
Вот, например, город Гонконг, далекий и весьма загадочный, а я в нем уже был. Я везде уже был». Потеря пешки мало огорчила Г. Он ответил гроссмейстеру ходом ферзя, вызвавшим изжогу и минутный приступ головной боли. Гроссмейстер сообразил, что кое-какие радости еще остались у него в запасе.
Например, радость длинных, по всей диагонали, ходов слона. Если чуть волочить слона по доске, то это в какой-то мере заменит стремительное скольжение на ялике по солнечной, чуть-чуть зацветшей воде подмосковного пруда, из света в тень, из тени в свет. Гроссмейстер почувствовал непреодолимое, страстное желание захватить поле h8, ибо оно было полем любви, бугорком любви, над которым висели прозрачные стрекозы. Бурный летний праздник любви на поле h8 не радовал и вместе с тем тревожил гроссмейстера. Он чувствовал, что вскоре в центре произойдет накопление внешне логичных, но внутренне абсурдных сил.
Опять послышится какофония и запахнет хлоркой, как в тех далеких проклятой памяти коридорах на левом фланге. Подумаешь, гроссмейстер-блатмейстер, жила еще у тебя тонкая против меня. Знаю я ваши чемпионаты: договариваетесь заранее. Все равно я тебя задавлю, хоть кровь из носа! Он начал атаку в центре, и, конечно, как и предполагалось, центр сразу превратился в поле бессмысленных и ужасных действий.
Это была не-любовь, не-встреча, не-надежда, не-привет, не-жизнь. Гриппозный озноб и опять желтый снег, послевоенный неуют, все тело чешется. Черный ферзь в центре каркал, как влюбленная ворона, воронья любовь, кроме того, у соседей скребли ножом оловянную миску.
Рассказ победа василий аксенов
| Лингвистический анализ: Победа (Василий Аксёнов) | информация о книге. Вы найдете рецензии и отзывы читателей, цитаты из произведения, экранизации, а также интересные факты на |
| Василий Аксенов: Победа | Победа. Аксенов й Аксенов Победа рассказ с преувеличениямиВ купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой. |
Василий Аксёнов ««Победа»»
В это время общество потихоньку расцветало, приходя в себя после тридцати лет жестокого тоталитаризма. В литературе этот расцвет ознаменовался приходом новой волны писателей и поэтов, ставших властителями дум молодого поколения. Одни из них возвращались из лагерей, другие получали возможность печатать запрещенные ранее произведения, а третьи в том числе и Аксенов были совсем новыми людьми в литературе. Аксенов стал в 60-е годы лидером среди молодых прозаиков. Победа один из первых его рассказов. Он совсем маленький, но очень интересный.
На шахматной доске сошлись не просто белые и черные фигуры, а две жизни, два взгляда на жизнь. Он аккуратен, воспитан, корректен и, хотя и робок, готов сражаться за свои идеалы до последнего.
Он тоже сразу узнал тип этого человека.
Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей. Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил: - В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ? Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу, появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру.
На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено "Г. Ему достались белые. В дороге шахматы - милое дело, - добродушно приговаривал Г.
Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри занудливой жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.
Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легко ранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком "Дом Диора".
Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать.
Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе. Игра Г. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских кабалистических знаков, было похоже на настройку халтурного духового оркестра, желто-серый слежавшийся снег, глухие заборы, цементный завод.
Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом. О каком совпадении он говорит? Это что-то немыслимое!
Могло ли такое случиться? Я отказываюсь, примите мой отказ," - панически быстро подумал гроссмейстер, потом догадался, в чем дело, и улыбнулся. Он поднял руку.
Конь-провокатор повис над доской. У дедушки была своя вилка, он никому не разрешал ею пользоваться. Личные вилка, ложка и нож, личные тарелки и пузырек для мокроты.
Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри, занудливой, жалостливой ноте, похожей на жужжание комара. Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легкоранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком «Дом Диора».
Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе. Игра Г. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков.
Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом. О каком совпадении он говорит? Это что-то немыслимое!
Он ответил гроссмейстеру ходом ферзя, вызвавшим изжогу и минутный приступ головной боли. Гроссмейстер сообразил, что кое-какие радости еще остались у него в запасе. Например, радость длинных, по всей диагонали, ходов слона.
Если чуть волочить слона по доске, то это в какой-то мере заменит стремительное скольжение на ялике по солнечной, чуть-чуть зацветшей воде подмосковного пруда, из света в тень, из тени в свет. Гроссмейстер почувствовал непреодолимое, страстное желание захватить поле h8, ибо оно было полем любви, бугорком любви, над которым висели прозрачные стрекозы. Бурный летний праздник любви на поле h8 радовал и вместе с тем тревожил гроссмейстера. Он чувствовал, что вскоре в центре произойдет накопление внешне логичных, но внутренне абсурдных сил. Опять послышится какофония и запахнет хлоркой, как в тех далеких проклятой памяти коридорах на левом фланге. У меня никаких предрассудков на этот счет нет.
Просто любопытно. Подумаешь, гроссмейстер-блатмейстер, жила еще у тебя тонкая против меня. Знаю я ваши чемпионаты: договариваетесь заранее. Все равно я тебя задавлю, хоть кровь из носа! Он начал атаку в центре, и, конечно, как и предполагалось, центр сразу превратился в поле бессмысленных и ужасных действий. Это была не-любовь, не-встреча, не-надежда, не-привет, не-жизнь.
Гриппозный озноб и опять желтый снег, послевоенный неуют, все тело чешется. Черный ферзь в центре каркал, как влюбленная ворона, воронья любовь, кроме того, у соседей скребли ножом оловянную миску. Ничто так определенно не доказывало бессмысленность и призрачность жизни, как эта позиция в центре. Пора кончать игру. Он поставил большую бобину с фортепьянными пьесами Баха, успокоил сердце чистыми и однообразными, как плеск волн, звуками, потом вышел из дачи и пошел к морю. Над ним шумели сосны, а под босыми ногами был скользящий и пружинящий хвойный наст.
Электронная книга «Победа»
Также в США В. Аксеновым были написаны и изданы новые романы: «Бумажный пейзаж» 1982 , «Скажи изюм» 1985 , «В поисках грустного бэби» 1986 , трилогия «Московская сага» 1989, 1991, 1993 , сборник рассказов «Негатив положительного героя» 1995 , «Новый сладостный стиль» 1996 посвященный жизни советской эмиграции в Соединенных Штатах , «Кесарево свечение» 2000. Роман «Желток яйца» 1989 написан В. Аксёновым по-английски, затем переведён автором на русский. В 1990 году В. Аксёнову возвращается советское гражданство. В 1980—1991 годы В. Аксёнов в качестве журналиста активно сотрудничал с радиостанцией « Свобода ». Аксёновские радиоочерки были опубликованы в авторском сборнике «Десятилетие клеветы» 2004. После 1991 года Трилогия « Московская сага » 1992 экранизирована в России в 2004 году А. Барщевским в многосерийном телевизионном сериале.
В 2004 году публикует в журнале «Октябрь» роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки», за который удостаивается Букеровской премии России. Книга воспоминаний «Зеница ока» 2005 носит характер личного дневника. В настоящее время живёт с семьей во Франции в Биаррице и в Москве. Аксенов внезапно почувствовал себя очень плохо, был госпитализирован в больницу номер 23 после приступа инсульта. Через сутки после госпитализации Аксенов был переведен в НИИ им. Склифосовского , где ему провели операцию по удалению тромба сонной артерии. На 29 января 2008 врачи оценивали состояние писателя как крайне тяжёлое. Аксёнову присвоено почетное звание Doctor of Humane Letters.
Сюжет частной жизни Штейнбока резко противопоставлен миру окружающей действительности, миру тоталитарною общества. Внешний мир приводит повествователей к постоянным кризисам, и разочарованиям, к борьбе за свою творческую независимость. Тоталитарный мир — это также мир хаоса и абсурда. Абсурдность тоталитарного бытия видна во всех деталях. Так, единственную одежду, которую стоит покупать, носят только сами продавцы магазинов; центрами социального общения становятся пивные ларьки, в которых хронически нет пива; гардеробщики, официанты и бармены — старшие офицеры КГБ, то есть государственные чиновники; военный парад оказывается невозможным, поскольку танки требуют капитального ремонта. Очевиден идеологический пафос произведения: коммунизм — это сила, направленная на разрушение. В своей деструктивной экспансии Советская Россия поглощает и уничтожает идеальную капиталистическую модель России Несоветской. Сила тоталитарной деструкции уничтожает не только прекрасный остров, но и самих героев — семью Лучниковых, Лунину, Кузенко-ва и прочих. Описания острова Крым как эталона личной свободы, государственной демократии, полного достатка, скопления красивых и доступных женщин, красивой одежды и вкусной еды кажутся просто описаниями сновидений, галлюцинациями художника тоталитарных будней. В романе видение прекрасного острова исчезает и возникает явь советской диктатуры. В художественном пространстве романа избавиться от разрушительной силы тоталитаризма невозможно. Можно лишь попытаться остаться человеком, сохранить в себе природное предназначение и природную целостность. Андрей Лучников в политической игре забывает о своей семье и оказывается полностью сломленным. Но Антон Лучников отказывается от политических игр ради своей семьи, и советское вторжение становится перёд ним бессильным. Это не только итог романа, но и итог его творчества.
Жалко терять стариков». Пока конь висел над доской, перед глазами гроссмейстера вновь замелькали светящиеся линии и точки возможных предматовых рейдов и жертв. Увы, круп коня с отставшей грязно-лиловой байкой был так убедителен, что гроссмейстер пожал плечами. Жертвуете ладью ради атаки? Гроссмейстер спрятал ферзя в укромный угол за террасой, за полуразвалившейся каменной террасой с резными подгнившими столбиками, где осенью остро пахло прелыми кленовыми листьями. Здесь можно отсидеться в удобной позе, на корточках. Здесь хорошо; во всяком случае, самолюбие не страдает. На секунду привстав и выглянув из-за террасы, он увидел, что Г. Внедрение черного коня в бессмысленную толпу на левом фланге, занятие им поля b4, во всяком случае, уже наводило на размышления. Гроссмейстер понял, что в этом варианте, в этот весенний зеленый вечер одних только юношеских мифов ему не хватит. Все это верно, в мире бродят славные дурачки — юнги Билли, ковбои Гарри, красавицы Мэри и Нелли, и бригантина поднимает паруса, но наступает момент, когда вы чувствуете опасную и реальную близость черного коня на поле b4. Предстояла борьба, сложная, тонкая, увлекательная, расчетливая. Впереди была жизнь. Гроссмейстер выиграл пешку, достал платок и высморкался. Несколько мгновений в полном одиночестве, когда губы и нос скрыты платком, настроили его на банально-философский лад. Всю жизнь добиваешься чего-нибудь; приходит к тебе победа, а радости от нее нет. Вот, например, город Гонконг, далекий и весьма загадочный, а я в нем уже был. Я везде уже был». Потеря пешки мало огорчила Г. Он ответил гроссмейстеру ходом ферзя, вызвавшим изжогу и минутный приступ головной боли. Гроссмейстер сообразил, что кое-какие радости еще остались у него в запасе.
Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу, появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено: «Г. Ему достались белые. В дороге шахматы — милое дело, — добродушно приговаривал Г. Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри, занудливой, жалостливой ноте, похожей на жужжание комара. Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легкоранимым.
Электронная книга «Победа»
В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником. Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. В юмористическом отделе «Юности» была напечатана «Победа» Василия Аксенова, а в прозаическом отделе «Знамени» — «Победитель» Юрия Трифонова. Трифонов в это время интенсивно работает над рассказами, пытаясь нащупать новую литературную манеру. Победа. рассказ с преувеличениями В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником. Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. Победа. рассказ с преувеличениями В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником. Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. разве что есть восторженный отзыв в письме. Анализ рассказа Аксенова «Победа» (Сочинение на свободную тему) Аксенов победа краткое содержание.