рожа варежкой--. дня двадцатого апреля года давнего.
210 шагов. Страница 4
А снег ложится мягко и легко, И я хочу начать сначала. Вот так любить не буду никого, Все для тебя! Я сердцу обещала. Я напишу на выпавшем снегу Жизнь новую и чистую — другую. Тебя забыть, конечно, не смогу И на прощанье в губы поцелую.
И надел их мужик, слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула… Приготовилася ахнуть вся Ивановская! Вот он крыльями взмахнул, сделал первый шаг, Вот он чаще замахал, от усердья взмок, Вот на цыпочки встал, да не взлеталось никак! Вот он щёки надул, а взлететь не смог. Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, Закатив глаза подпрыгивал по-заячьи, Он поохивал, покрякивал, он крыльями махал, И ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья, крест болтался на груди, Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: "Ну чего же ты? Обещался, так взлетай, окаянина! И купца задел крылом, пробегаючи, Вся Ивановская площадь взвыла в хохоте, Так, что брызнули с крестов стаи галочьи. А мужик упал на землю, как подрезали, И не слышал он ни хохота, ни карканья.
И тишиной лесов. И жаворонка песней беспричинной. И соснами, смотрящими в зарю… Я на песке тугом лежу песчинкой и тихо-тихо дюнам говорю: Спасибо, дюны! До конца спасибо. За ясность. За последние цветы. За то, что необыкновенной силой пропитаны шершавые хребты! Спасибо вам, немые, беспредельные, плывущие сквозь ветровую вязь. Спасибо, добрые, за все, что сделаю после того, как я увидел вас. Грибные июньские ливни звенели, как связки ключей. Приоткрыли огромный мир они, зайчиками прошлись по стене. Не пойду ни в какие бури, неудачи смогу обойти и что дальних дорог не будет на моем пути. Что судьбою, мне богом данной на ладони вся жизнь моя! Жить сто лет кукушка звала. Но глупые карты врали! А за ними соседка врала! Наврала она про дорогу. Наврала она про покой… карты врали!.. И слава богу, слава людям, что я не такой! Что по жилам бунтует сила, недовольство собой храня. Слава жизни! Большое спасибо ей за то, что мяла меня! Наделила мечтой богатой, опалила ветром сквозным, не поверила бабьим картам, а поверила ливням грибным. Друг Мы цапаемся жестко, Мы яростно молчим. Порою — из пижонства, порою — без причин. На клятвы в дружбе крупные глядим, как на чуму. Завидуем друг другу мы, не знаю почему… Взираем незнакомо с придуманных высот, считая, что другому отчаянно везет. Ошибок не прощаем, себя во всем виним. Звонить не обещаем. И все ж таки звоним! Бывает: в полдень хрупкий мне злость моя нужна. Я поднимаю трубку: «Ты дома, старина?.. Потом швыряю трубку и говорю: «Пижон!! Я спрашиваю: «Ты? И тут же оловянно бубню ему: «Пока…» Так мы живем и можем, ругаемся зазря. И лоб в раздумьях морщим, тоскуя и остря. Пусть это все мальчишеством иные назовут. Листы бумаги чистыми четвертый день живут, — боюсь я слов истертых, как в булочной ножи… Я знаю: он прочтет их и не простит мне лжи! Снег Этой ночью первый снег летел в окно. Этим утром снег идти не перестал… Так идет он, будто кто-то озорно, как бутылку, все окрестности взболтал. И не знает снег, куда лететь ему, где найти ему местечко для жилья. И забыл он, где земля, зачем земля, почему трава и зелень почему. То идет он сверху вниз, то снизу вверх — озабоченный, растерянный, чудной… Я прекрасно понимаю первый снег, потому что так же было и со мной. Время встало. А потом пошло назад! Все часы на свете канули во тьму. И забыл я, что сказать. Зачем сказать. Почему смеяться, плакать почему. Шла за осенью весна, потом — зима. Позабыл я все слова, все имена. Позабыл я даже то, как ты нужна, — ты об этом мне напомнила сама. Очень гордая, сама пришла ко мне, равнодушие обидное стерпя. На твоих ресницах тает первый снег… Что б я делал, если б не было тебя?! Солнце Это навсегда запомни ты и людям расскажи… Солнце начинает в комнате строить этажи. Солнце продолжает древнюю тихую игру — тянет сквозь окно из времени тонкую иглу. Вот плывет игла, раздваивается, шире становясь. Ветром с потолка сдувается солнечная вязь. Вот и солнечные зайцы — эй, посторонись! И, тугим стеклом отброшенные, вмиг осатанев, скачут легкими горошинами по крутой стене. Вся стена — в неровных линиях, в крапинках стена… Солнце яростными ливнями хлещет из окна! Не лучи уже, а ворохи нитей пламенных и сочных… Съели солнечные волки зайцев солнечных. Из сборника «Избранная лирика» 1964 «За тобой через года…» За тобой через года иду, не колеблясь. Если ты — провода, я — троллейбус. Ухвачусь за провода руками долгими, буду жить всегда-всегда твоими токами. Слышу я: «Откажись! Пойми разумом: неужели это жизнь — быть привязанным?! Неужели в этом есть своя логика?! Ой, гляди — надоест! Будет плохо». Пусть свое гнут — врут расцвеченно. С ними я на пять минут, с тобой — вечно! Ты — мой ветер и цепи, сила и слабость. Мне в тебе, будто в церкви, страшно и сладко. Ты — неоткрытые моря, мысли тайные. Ты — дорога моя, давняя, дальняя. Вдруг — ведешь меня в леса! Вдруг — в Сахары! Вот бросаешь, тряся, на ухабы! Как ребенок, смешишь. Злишь, как пытка… Интересно мне жить. Дочке Катька, Катышок, Катюха — тоненькие пальчики. Слушай, человек-два-уха, излиянья папины. Я хочу, чтобы тебе не казалось тайной, почему отец теперь стал сентиментальным. Чтобы все ты поняла — не сейчас, так позже. У тебя свои дела и свои заботы. Занята ты долгий день сном, едою, санками. Там у вас, в стране детей, происходит всякое. Там у вас, в стране детей — мощной и внушительной, — много всяческих затей, много разных жителей. Есть такие — отойди и постой в сторонке. Есть у вас свои вожди и свои пророки. Есть — совсем как у больших — ябеды и нытики… Парк бесчисленных машин выстроен по нитке. Происходят там и тут обсужденья грозные: «Что на третье дадут: компот или мороженое? Смотрите, остановясь, на крутую радугу… Хорошо, что не для вас нервный голос радио! Ожиданье новостей страшных и громадных… Там у вас, в стране детей, жизнь идет нормально. Там — ни слова про войну. Там о ней — ни слуха… Я хочу в твою страну, человек-два-уха! Я уехал от ручьев, от мальчишечьих боев, от нахохлившихся почек и нахальных воробьев, от стрекота сорочьего, от нервного брожения, от головокружения и прочего, и прочего… Отправляясь в дальний путь на другой конец страны, думал: «Ладно! Как-нибудь проживем и без весны… Мне-то, в общем, все равно — есть она иль нет ее. Самочувствие мое будет неизменным…» Но… За семь тысяч верст, в Тикси, прямо среди бела дня догнала весна меня и сказала: «Грязь меси! Я уехал от весны… Я уехал от тебя. Я уехал в первый раз от твоих огромных глаз, от твоих горячих рук, от звонков твоих подруг, от твоих горючих слез самолет меня унес. Думал: «Ладно! Не впервой! Покажу характер свой. Хоть на время убегу… Я ведь сильный, я — смогу…» Я не мерил высоты. Чуть видна земля была… Но увидел вдруг: вошла в самолет летящий ты! В ботах, в стареньком пальто… И сказала: «Знаешь что? Можешь не убегать! Все равно у тебя из этого ничего не получится…» Из сборника «Радиус действия» 1965 Радиус действия Мне все труднее пишется. Мне все сложнее видится. Мгновеньями летят года, — хоть смейся, хоть реви… И я из дома убежал, чтоб наконец-то вырваться из радиуса действия обыденной любви. Я был самонадеян. Сел в самолет. От молчаливой женщины решительно уехал. Но все равно остался в знакомом очень радиусе. Слова ее, глаза ее во мне звучали эхом. Невероятный радиус! Как от него избавиться? Непостижимый радиус! Нет никакого сладу. И я на этом радиусе — как на булавке бабочка… И больно мне, и весело, и тяжело, и сладко… О, радиусы действия! Радиусы действия! Они — во мне, они — в любом, и никакой межи! Есть радиусы действия у гнева и у дерзости. Есть радиусы действия у правды и у лжи. Есть радиусы действия у подлости и злобы — глухие, затаенные, сулящие беду… Есть радиусы действия единственного слова. А я всю жизнь ищу его. И, может быть, найду. А может, мне не суждено… Летят неразделенные года! Но, вопреки всему, я счастлив оттого, что есть на свете женщина, судьбой приговоренная жить в радиусе действия сердца моего!.. Кочевники Ч. Чимиду У юрты ждут оседланные кони. Стоит кумыс на низеньком столе… Я знал давно, я чувствовал, что корни мои — вот в этой пепельной земле!.. Вскипает чай задумчиво и круто, — клубящегося пара торжество. И медленно плывет кумыс по кругу. И люди величаво пьют его… А что им стоит на ноги подняться, к высокому порогу подойти. Минут через пятнадцать они уже не здесь. Они — в пути… Как жалок и неточен был учебник! Как он пугал меня! Как голосил: «Кочевники!! Я сын дороги. Самый верный сын… Все в лес смотрю. И как меня ни кормят, и как я над собою ни острю, — из очень теплых и удобных комнат я в лес смотрю. Все время в лес смотрю. То — север, то — большое солнце юга! То — ивняки, то — колкое жнивье… И снова я раскладываю юрту, чтобы потом опять собрать ее!.. Приходит ночь. И вновь рассветы брезжат, протяжными росинками звеня… И подо мной, как колесо тележье, поскрипывает добрая земля. Красаускасу Кем они были в жизни — величественные Венеры? Надменные Афродиты — кем в жизни были они?.. Раскачиваясь, размахиваясь, колокола звенели. Над городскими воротами бессонно горели огни. Натурщицы приходили в нетопленые каморки. Натурщицы приходили — застенчивы и чисты. И превращалась одежда в холодный ничей комочек. И в комнате становилось теплее от наготы… Колокола звенели: «Все в этом мире тленно!.. И по холсту, как по бубну, грозно стучала кисть. И рыхлый монашек оглядывается в смятенье. И врывается паника в святейшее торжество. Стекла звенят в соборе… Удар! И это смертельно для господина бога и родственников его… Колокола звенели. Сухо мороз пощелкивал. На башне, вздыбленной в небо, стражник седой дрожал… И хохотал художник! И раздавал пощечины ханжам, живущим напротив, и всем грядущим ханжам! Среди откровенного холода краски цвели на грунте. Дул торжественный ветер в окна, как в паруса. На темном холсте, как на дереве, зрели теплые груди. Мягко светились бедра. Посмеивались глаза. И раздвигалась комната. И исчезали подрамники. Величественная Афродита в небрежной позе плыла. А натурщицам было холодно. Натурщицы тихо вздрагивали. Натурщицы были живыми. И очень хотели тепла. Они одевались медленно. Шли к дверям. И упорно в тоненькие накидки не попадали плечом, И долго молились в церкви. И очень боялись бога… А были уже бессмертными. И бог здесь был ни при чем. Озеровой Не ночь, а просто сорок минут сумерек… К тебе есть просьба: бежим от запутанной сутолоки! Туда — где простор, где река тяжела и покорна… Там дремлет костер того счастливого года… Мы выйдем из лодки, дождемся полночного часа. И угли холодные вдруг покраснеют от счастья! И вновь мы привыкнем к росе, к шорохам чутким… Пылать травинкам! Гореть березовым чуркам!.. А нам — помолчать. Погрустить, если будет охота… И снова начать от костра счастливого года! Всю душу проветрить. Все тайные мысли проверить. И сердцу поверить. И теплым коленям поверить… И праздничным вечером на главной площади города пусть вспыхнет навечно костер счастливого года! И пусть он согреет все руки, все клятвы, все просьбы… Поедем скорее! Поедем, пока не поздно. Ремонт часов Сколько времени? То, споткнувшись, останавливаются. Только обоняньем я примерно-приблизительное время узнаю… Я сегодня подойду к одинокому еврею. Там на площади будочки выстроились в ряд. Что-то часики мои барахлят…» Он, газету отложив, на часы посмотрит внятно. Покачает головою. Снова глянет сверху вниз. Это ж надо! До чего же вы, товарищ, довели механизм… Может, это не нарочно. Может, это вы нечаянно. Для него, для механизма, абсолютно все равно! Вы совсем не бережете ваше время, ваши часики. Сколько лет вы их не чистили? То-то и оно!.. И закончит, подышав на треугольную печать: «Судя по часам «Москва», вы уже довольно взрослый. И пора уже за собственное время отвечать…» Я скажу ему: «Спасибо! Тысяча семьсот шагов до знакомого двора. И машины мне навстречу будут мчаться в брызгах пенных. Будто это не машины. Будто это глиссера. Разлохмаченные листья прицепятся к ботинкам. Станет улица качаться в неоновом огне… А часы на руках будут тикать. Тихо тикать. И отсчитывать время, предназначенное мне. Планета друзей А вам не услышать, как холодно звякают листья. А вам не увидеть дрожания каменных веток… Я это пишу слишком близко от вас. Очень близко. И все ж таки так далеко, как с другой планеты. На этой планете себе я не доверяю. Смеюсь над собой, — и никак не кончается это. Я голос теряю. Я чьи-то пути повторяю. И вижу: проходит мимо ваша планета! Она появляется — чудо мое зоревое, глаза застилает! Величием дышит крамольным. Она проплывает в густом голубом ореоле. Прошитая солнцем. Продутая ветром. Пропахшая морем. На этой планете, на этой планете вашей гудят поезда, громыхая бессонно, бессвязно. Тяжелые стрепеты пыльными крыльями машут. У тихих селений стоят умудренные вязы… Я знаю: на вашей планете проходит лето. Ночная река источает целебный холод. Проходит лето. Проходят ссоры. Друзья проходят. Проходит мимо, проходит мимо ваша планета. И я поднимаюсь. И я подчиняюсь крику. И в собственном крике, тяжелом и темном, вязну… Я должен прыгнуть. Я прыгну! Сейчас я прыгну на эту планету — земную, добрую, вашу. Переезжает роща С ума сошла роща. Переезжает роща. Деревья взволнованы, они кричат: «Едем! Со всеми манатками, с гусеницами мохнатыми, с росою позванивающей, с жуком-короедом, с божьими коровками, с паутинной проседью… Давайте в кузове машин присядем по традиции.
Звучит песня Вставай, страна огромная! О, сколько слёз в нём матерей! И сколько жизней там осталось Ребят, сражавшихся на ней! Но так ли это? Ясно одно: главные участники истории это Люди и Время. Не забывать Время это значит не забывать Людей, не забывать Людей это значит не забывать Время. Быть историчным значит быть современным. Но они не смогут увидеть слёзы в глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, не услышат как гудят прорвавшиеся немецкие танки, не смогут ощутить треск пулемётной очереди, убивающей жизнь, не смогут подслушать разговор в окопе перед танковой атакой. Прощай, моя умница. Этот привет Я с ветром тебе посылаю, Я сердце тебе посылаю свое, Где пламя не меркнет, пылая. Но сила человеческого духа оказалась сильнее металла и огня. Реальность войны объединила то, что обычно несовместимо: Трагедию и юмор, мужество и страх, жизнь и смерть.
Роберт Рождественский ✏ Баллада о крыльях
- Роберт Рождественский – Баллада о крыльях
- Смотрят и слушают онлайн
- Роберт Рождественский - Вся жизнь впереди… (сборник) краткое содержание
- Смотрят и слушают онлайн
- В провинциальном клубе (Валентина Царькова 3) / Стихи.ру
В провинциальном клубе
рожа варежкой. - дня двадцатого апреля года давнего. Мужичонка-лиходей, рожа варежкой. Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Завопил вовсю в Кремле, на Ивановской, Дескать, дело у него государево! Мужичонка-лиходей-Рожа-варежкой Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, «дело у него. Историческое отступление о крыльях. Мужичонка-лиходей — рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!.».
вся ивановская площадь шею вытянула
| Роберт Рождественский - [4] :: Художественная Литература :: Компьютерный форум | Текст песни "Роберт Рождественский — «Историческое отступление о крыльях» (Из поэмы «210 шагов»)". Мужичонка-лиходей – рожа варежкой – дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!». |
| Читать "Семь поэм" - Рождественский Роберт Иванович - Страница 1 - ЛитМир Club | Текст песни "Роберт Рождественский — «Историческое отступление о крыльях» (Из поэмы «210 шагов»)". Мужичонка-лиходей – рожа варежкой – дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!». |
| Баллада о крыльях - Стихи & Поэзия | Мужичонка-лиходей-Рожа-варежкой Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, «дело у него. |
Роберт Рождественский ✏ Баллада о крыльях
дня двадцатого апреля. года давнего закричал вовсю. "Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской, Дескать, дело у него. Роберт Иванович Рождественский родился 20 июня 1932 года в селе Косиха Троицкого района Алтайского края, в семье военного. рожа варежкой - дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, "Дело у него Государево!!.". Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Появившись из ворот, скособоченный, Дня тридцатого апреля, на Ивановскую Вышел — вынес два крыла перепончатых.
«Вся жизнь впереди…»
Ну что говорить? Он вспомнил про танки и самоходки, и то, что атака в полдень, по флангу, с левой руки... Мы сняли допрос на месте, а после - ножом по глотке. Поскольку тащить - не выйдет, а бросить - не по-людски. Когда мы вернулись к нашим - ротный аж прослезился: соколики! А утром прошу ко мне! А утром... Вышел, будто до ветру - и сделался на ремне. Ну, тут заварилась буча!
Начальство понабежало, особый майор Брызгало Юсуфу в глаза смотрел... Потом признали, однако, что дело не трибунала, а также не особиста, поскольку не самострел. А в полдень поперли танки. Но мы-то их ожидали: из тридцати половина с трудом уползла назад... Чуть позже за этот поиск нам всем вручили медали. Юсуфу, правда, посмертно - но тут уж сам виноват. И если попы не брешут в церквах о ненашем свете, хочу я спросить у Юсуфа, когда настанет пора: какого хрена сплясал ты в обнимку с дурацкой смертью, коль мы не пустили к Дону крестовые панцера?
Вор — не вор, однако, кто его ведает… А за крик держи ответ по всей строгости! Мужичка того недремлющая стража взяла. На допросе показал этот странный тать, Что берётся смастерить два великих крыла И на оных аки птица будет в небе летать. Подземелье, стол дубовый и стена на три крюка… По стене плывут, качаясь, тени страшные… Сам боярин Троекуров у смутьяна мужика, Бородою тряся, грозно спрашивал: — Что творишь, холоп? Вдруг понравится царю затея знатная? Призадумались боярин и промолвили: «Ладно. Что тебе, холоп, к работе надобно? Острым ножиком он холсты кромсал, Из белужьих жабр хитрый клей варил, Прутья ивовые в три ряда вязал.
От рассветной зари, до темных небес Он работал и не печалился. Он смеялся, чёрт, он смеялся, бес: «Получается! Ой получается! Слух прошёл по Москве: — Лихие дела… — Мужичонка… — Да чтоб мне с места не встать! Были крылья угловатыми и мощными. Распахнулись — всех зажмуриться заставили.
Чернышевского о том, что «искусство — учебник жизни», не только обогатили отечественную эстетическую мысль, но и немало содействовали становлению и практическому утверждению искусства художественного метода — реалистического отражения жизни ставшего для отечественного искусства в девятнадцатом столетии ведущим. К поэзии в полной мере относятся слова о познавательном потенциале искусства. Поэзия не соперник историка-профессионала, не слуга ему, не род бижутерии, которую историк может использовать для украшения стиля.
Она, если так можно выразиться, со-работник истории и в то же время часть того бытия, что исследует профессионал-историк. Наверное, не ко всякому поэтическому творчеству применимы слова Б. Слуцкого, сказанные им самим о собственной творческой манере: Даже если стихи слагаю, Все равно — всегда между строк — Я историю излагаю, Только самый последний кусок. Пусть, такое самочувствие и самосознание, быть может, характерно лишь для Б. Слуцкого, но справедливо будет сказать, что «все равно — всегда между строк» на читателя стихов смотрит, дышит и опаляет его живым дыханием сама история. В унисон ему звучат слова другого поэта, жившего столетием ранее Б. Слуцкого: Стихи мои! Свидетели живые Родитесь вы в минуты роковые Душевных гроз. И бьетесь о сердца людские, Как волны об утес Н.
Некрасов, 1858. Стихи - «свидетели живые», камертон истории; в своих образах, ритмах, особенностях индивидуального стиля, во всей полноте отражают свое время. Время, его особая атмосфера не только поставляет искусству материал — события, героев, но и в немалой степени определяет особый дух характер искусства, его, так сказать, ментальные черты. Самойлов в произведении «Стихи и проза» об этом сказал так: Мужицкий бунт — начало русской прозы. Мужик бунтует против всех основ, Опровергая кесаря и бога. Немая Русь, обильна и убога, Упрямо ищет сокровенных слов. И в русской прозе отреченный граф С огромной силой понял суть боренья: Что вера без любви — одно смиренье, А при любви — отстаиванье прав… Российский стих — гражданственность сама. Восторг ума, сознанье пользы высшей! И ямбов ломоносовских грома Гражданский стих!..
Года бегут. Бегут… И время нас стихам и прозе учит. И сочинителей российских мучит Сознанье пользы и мужицкий бунт. Но не только время «нас стихам и прозе учит», но проза и поэзия учат нас понимать и самих себя и время истории. Поэтому нам кажется, можно говорить о поэтической летописи истории, о том её образе, который формируется под влиянием общения с творениями, созданными поэтическим талантом людей, живших в разное время. Вопрос, почему пишут, а главное с неизбывным интересом читают художественные книги - романы, повести, рассказы, стихи, созданные на исторические темы - требует разносторонних объяснений. Что привлекает в них читателя? Конечно, это совершенство формы изложения, возвышенный стиль, столь разительно отличающийся от зачастую сухого академического языка профессиональных историков.
И продышины в окнах цвели кругло, будто в каждую кто-то всадил пулю!.. И надела соседка платок вдовий. И стонала она допоздна-поздно… Та зима была, будто война, — долгой. Вспоминаю и даже сейчас мерзну. Беспомощный, под безымянным небом рождался мир. Он вовсе не был вечным. Усталым не был. И всесильным не был. Он появлялся. Он пьянил, как брага. Он был доверчивым и откровенным… О, это удивительное право: назвать землею — землю, ветер — ветром! Увидев ослепительное нечто, на миг сомкнуть торжественные веки и радостно провозгласить: «Ты — небо! Да будет так отныне и вовеки!.. Да будет мир ежесекундно юным. Да будет он таким сейчас и позже…» То, где мы жили, называлось югом. И было нам по двадцать лет. Не больше… И нисходила ночь — от звезд рябая. И мы, заполненные гулкой ширью, намаявшись, почти что засыпая, любовь бесстрашно называли жизнью. Хочу испытать, все, кроме смерти И услышать все шепоты мира и все его грохоты. Но даже и то, что небесный Госплан отпустил мне по смете, я честно приму. И вместе с друзьями потрачу до крохотки… Все желания могут исполниться, кроме самого яркого — колеса машины времени ржавеют — несмазаны… А мне б откусить от того матросского яблочка! А мне бы почуять рукопожатье товарища «маузера»!.. Это вовсе не кровь, это время в жилах играет. Пусть потом разберутся, кто гений, кто трус, кто воин. Ведь не тогда человек умирает, когда умирает, а тогда, когда говорит: «Я собой доволен…» Я собой доволен… И можно готовить деньги, заказывать место на кладбище и траурный выезд… А в соседнем сквере кудахчут хорошо одетые дети. И не знают еще, что им досталась эпоха — на вырост! Мы об этом тоже не знали. Мы не верили, что состаримся. И что однажды на сердце у каждого истина выжжется: никогда не бывает Счастье конечной станцией!.. Потому он и движется. Баллада о зенитчицах Как разглядеть за днями след нечеткий? Хочу приблизить к сердцу этот след… На батарее были сплошь девчонки. А старшей было восемнадцать лет. Лихая челка над прищуром хитрым, бравурное презрение к войне… В то утро танки вышли прямо к Химкам. Те самые. С крестами на броне… И старшая, действительно старея, как от кошмара заслонясь рукой, скомандовала тонко: — Батарея-а-а! Ой, мамочка!.. Ой, родная!.. И тут они заголосили, девчоночки, запричитали всласть. Как будто бы вся бабья боль России в девчонках этих вдруг отозвалась! Кружилось небо — снежное, рябое. Был ветер обжигающе горяч. Былинный плач висел над полем боя, он был слышней разрывов — этот плач! Ему — протяжному — земля внимала, остановясь на смертном рубеже. Раскатывалось эхо над полями, бой медленною кровью истекал… Зенитчицы кричали и стреляли, размазывая слезы по щекам. И поднимались снова. Впервые защищая наяву и честь свою в буквальном смысле слова! И Родину. И маму. И Москву. Весенние пружинящие ветки. Торжественность венчального стола. Неслышанное: «Ты моя — навеки!.. И его ладони. Смешное бормотание во сне. И то, чтоб закричать в родильном доме: — Ой, мамочка! Ой, мама, страшно мне! И дождик над Арбатом. И ощущенье полной тишины… Пришло к ним это после. В сорок пятом. Конечно, к тем, кто сам пришел с войны. Война Было Училище. Форма — на вырост. Стрельбы с утра. Строевая — зазря… Полугодичный ускоренный выпуск. И на петлице — два кубаря… Шел эшелон по протяжной России, шел на войну сквозь мельканье берез. Мир, где клокочет людская беда. Шел эшелон. А навстречу, навстречу — лишь санитарные поезда… В глотку не лезла горячая каша. Полночь была, как курок, взведена… «Мы разобьем их!.. И улыбался. Снилось ему что-то распахнутое и голубое. Небо, а может, морская волна… «Та н к и!.
Историческое отступление о крыльях... Роберт Рождественский.
рожа варежкой - дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать. Мужичонка-лиходей — рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево. ИСТОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О КРЫЛЬЯХ Мужичонка-лиходей – рожа варежкой – дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю.
Р. Рождественский «Мгновения». Текст
- Роберт Рождественский: другие книги автора
- Роберт Рождественский — Баллада о крыльях » Детские песни
- Сценарий конкурса чтецов `Во славу Отечества нашего`
- PIPL • «1695 года апреля 30 дня закричал мужик караул и сказал за собой государево слово…»
- Баллада о крыльях
- Историческое отступление о крыльях
Роберт Рождественский — Баллада о крыльях
Мужичонка-лиходей рожа варежкой дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле на Ивановской: дескать. Историческое отступление о крыльях Роберт Рождественский Мужичонка-лиходей — рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!.». Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня двадцатого апреля, года давнего, Закричал вовсю в Москве, на Ивановской.
Роберт Рождественский — Баллада о крыльях: Стих
Чтоб вокруг тебя стало красненько! Да с размаху- ах! Чтоб до сердца — эх! Да ещё раз — Ох! И полразика! Мужичонка-лиходей, рожа варежкой, Дня тридцатого апреля на Ивановской Будто чёрный крест лежал — руки в стороны. Посредине государства, затаённого во мгле, Посреди берёз и зарослей смородины, На заплаканной, залатанной, загадочной земле Хлеборобов, Храбрецов И юродивых. Посреди иконных ликов и немыслимых личин, Бормотанья и тоски неосознанной, Посреди пиров и пыток, пьяных песен и лучин, Человек лежал ничком, в крови собственной. Он лежал один.
И не было ни звёзд, ни облаков. Он лежал, широко глаза открывши, И спина его болела не от царских батогов — Прорастали крылья в ней, крылья, крылышки!.. Автор: Роберт Рождественский Читает Алеся Алисиевич Об авторе innervoice Помните, что возможности изменить реальность даны вам только в настоящем. Теория не имеет никакой силы, лишь применяя знания, работая над собой, живя осознанно здесь и сейчас, переходя от информации к трансформации -вы можете по-настоящему раскрыть свой потенциал, стать здоровыми, успешными и счастливыми, обретя любовь и гармонию! Это параллельный мир, в который каждый может сделать шаг уже сейчас!
В сердцах людей память о Р. Рождественском навсегда будет связана с его пронзительными по чистоте и высоте чувства стихами о любви, не случайно ведь и в поэзию он ворвался поэмой «Моя любовь».
С душой моей стряслась беда, Шуми левкой и резеда». Все понимают, что левкой не дуб и резеда не липа, шуметь они не могут.
И всё-таки это хорошо, а почему хорошо, объяснить невозможно: такова поэзия. И, вспоминая Есенина, я всегда думаю: был поэт…» Альберто Моравиа: «Что мне нравится у поэтов — это поэзия. А так как сердце поэта — центр мира, то в наше время оно тоже должно самым жалостным образом надорваться. В моем сердце прошла великая мировая трещина. Какие знаки различия носит Медный Всадник?
И стена на три крюка. По стене плывут, качаясь, тени страшные. Сам боярин Троекуров у смутьяна-мужика, бородою тряся, грозно спрашивали: - Что творишь, холоп?.. Был расспрашиван бахвал строгим способом, шли от засветло расспросы и до затемно. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу!.. Вдруг понравится царю потеха знатная?!. Призадумались боярин и промолвили: - Ладно! Что тебе, холоп, к работе надобно?... Дали всё, что просил для крылатых дел: два куска холста, драгоценной слюды, прутьев ивовых, на неделю еды. И подьячего, чтоб смотрел-глядел... Необычное мужичок мастерил, вострым ножиком он холсты кромсал, из белужьих жабр хитрый клей варил, прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до тёмных небес Он работал и не печалился. Он старался - чёрт, он смеялся - бес: «Получается!.. Ой получается!!. Завтра в полдень, слышь? На Ивановской... Мужичонка-лиходей - рожа варежкою, - появившись из ворот скособоченных, дня тридцатого апреля на Ивановскую вышел-вынес два крыла перепончатых! Были крылья угловатыми и мощными, распахнулись —всех зажмуритьсязаставили.
itexts.net
| Тем только и живем что знать не знаем... | Текст песни "Роберт Рождественский — «Историческое отступление о крыльях» (Из поэмы «210 шагов»)". Мужичонка-лиходей – рожа варежкой – дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!». |
| Роберт Рождественский - Баллада о крыльях: читать стих, текст стихотворения полностью | Мужичонка-лиходей, рожа варежкой. |