Размышления над Февральской революцией" в формате fb2, epub, txt, doc, pdf. Жанр: Русская классическая проза. О сервисе Прессе Авторские права Связаться с нами Авторам Рекламодателям Разработчикам.
Александр Солженицын. Размышления над Февральской революцией (2017)
| Статьи. О Солженицыне, Православие и культура - Никита Струве | выдающийся русский писатель, который снискал скандальную мировую славу, получил Нобелевскую премию. |
| Солженицын и Февральская революция В истории, как и в математике, важна точность | В чтении приняли участие ректор МГИМО Анатолий Торкунов, президент "Фонда Солженицына" Наталия Солженицына, а так же преподаватели и студенты МГИМО. |
| Февральская революция в сознании А.И. Солженицына - писателя, историка, философа | Полная биография писателя Александра Солженицына. Личная жизнь, фотографии, портреты, книги, интересные факты из жизни на портале «». |
| Александр Солженицын. Размышления над Февральской революцией » ИНТЕЛРОС | Приказом Военного совета 63-й армии № 5/н от 10 августа 1943 года лейтенант Солженицын награждён орденом Отечественной войны 2-й степени. |
Читая Солженицына. Часть 2: Революция
Он от болезни ещё полусидел за столом, он был только начальник штаба, — но все военные силы России на главные дни петроградской революции — а значит вся историческая судьба российского государства — были покинуты на него одного бесконтрольно, безответно, безусловно. Оставим ли этому генералу одну военную объективность? Или признаем, что на его суждения и решения в неподготовленной роли влияли и общественные симпатии, и личные заблуждения? Мы видели, как Алексеев через Родзянку втянулся в прямые переговоры с мятежной столицей и дал убедить себя и сделать себя орудием свержения с трона вероятно, в ложной надежде, что так государственная перетряска пройдёт всего быстрей и безболезненней для Действующей Армии — хотя для военного человека во главе семимиллионной перволинейной армии не мог быть закрыт другой путь: не склонять главнокомандующих к государеву отречению, а вызвать Родзянку к себе, а то и по телеграфу продиктовать Петрограду ультиматум — и даже не возникло бы малой междоусобицы, цензовые круги присмирели бы тотчас, разве похорохорился бы недолго Совет депутатов, перед тем как разбежаться. Однако невозместимые двое суток, с полуночи 1 марта, Алексеев пробыл под обаянием столичного вещуна, искренне веря, что тот личность и в Петрограде реально у власти, едва ли не президент. Но какова б ни была доля личной ошибки — одна она не могла бы заслонить военного долга, да ещё и у всех остальных ведущих генералов. Поздние монархисты сами, однако, не поднявшие защитного меча более всего обвиняют главнокомандующих, что они обманули и предали доверчивого Государя, пока тот спал на псковском вокзале. Действительно, кому ж, как не первым генералам, должна была быть ясна и обязательна служебная верность — уж им ли не понимать, что без верности и в собственных их руках рассыпется армия что и случилось! Но в той же Ставке монархист Лукомский вполне был согласен с Алексеевым.
А Рузский охотно взял на себя главную долю убеждения и ломки Государя. Всегда такой оглядчивый, сдержанный, терпеливый Алексеев — не в ночном бреду, но в утренней ясности, не проверив никак: а что на самом деле происходит в столице? В помрачении утянулся, не видя, что совершает прямую измену своему воинскому долгу. Обгонял даже желания Родзянки, который и не выразил к нему такой просьбы. И Брусилов спешит к перевороту с опережающей угодливостью много раз потом проявленной. Эверт — как будто не с охотой — но и не с сопротивлением же — подчиняется. Сахаров — почти упёрся, почти отказал, — но, душу отведя в негодовании, тут же сдался и присоединился. Николай Николаевич действует в давнем династическом комплексе и с обычной недальновидностью показав себя таким же дутым глупцом, как и Родзянко.
Непенин — даже рвётся навстречу желаемой революции. Колчак — презрительно промолчал на запрос Алексеева, но и не встал же на защиту трона ничем. Генералов пониже не то чтобы полковника Врангеля не спрашивали. Когда прорвалось от Хана Нахичеванского случайным свидетельством: «Прошу не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии» — телеграмму эту Рузский положил в карман. И что пишут Главнокомандующие? О «предъявленных требованиях» — не заметив: кто же их предъявлял? О «петроградском Временном Правительстве» — которое ещё в те часы не существовало и никогда не будет властью. В северо-западном уголке страны вздыбилось сумрачное творение Петра — и чтобы «спасти» 7-миллионную боевую армию от искушения изменить присяге, — им, Главнокомандующим, теперь следовало первым поспешить изменить собственной присяге!
Такое единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством. Это могло быть только чертою общей моральной расшатанности власти. Только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным и даже социалистическим Полем в стране. Много лет десятилетий это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились — и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля , — и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения — эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности — вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе.
При таком пронизывающем влиянии — всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила — вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет — настолько сильно, что в нём померкало национальное сознание «примитивный патриотизм» и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией — но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе. Это было — как всеобщее образованное состояние под гипнозом, а в годы войны оно ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи, что довести войну до победного конца невозможно при этой власти, что при этом «режиме» стране вообще невозможно далее жить. Этот гипноз вполне захватил и Родзянку — и он легкомысленно дал революции имя своё и Государственной Думы, — и так возникло подобие законности и многих военных и государственных чинов склонило не бороться, а подчиниться. Называлось бы с первых минут «Гучков-Милюков-Керенский» или даже «Совдеп» — так гладко бы не пошло.
Их всех — победило Поле. И Государь, вместе со своим ничтожным окружением, тоже потерял духовную уверенность, был обескуражен мнимым перевесом городской общественности, покорился, что сильнее кошки зверя нет. Оттого так покато и отреклось ему, что он отрекался, кажется, — «для блага народа» понятого и им по-интеллигентски, а не по-государственному. Не в том была неумолимость, что Государь вынужден был дать подпись во псковской коробочке — он мог бы ещё и через день схватиться в Ставке, заодно с Алексеевым, — но в том, что ни он и никто на его стороне не имел Уверенности для борьбы. Этим внушённым сознанием мнимой неправоты и бессилия правящих и решён был мгновенный успех революции. Мартовское отречение произошло почти мгновенно, но проигрывалось оно 50 лет, начиная от выстрела Каракозова. А в ближайшие следующие дни силовые линии Поля затрепетали ещё победней, воздух стал ещё угарней. И когда поворотливая петроградская газета с банковским фундаментом и интеллектуальным покрытием спросит генерала Рузского: — Мы имеем сведения, что Свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил низложенный царь.
Говорят, он приехал к вам убедить вас, чтобы вы послали на столицу несколько корпусов? Я — убедил его отречься от престола. Генерал Рузский торопил, торопил на себя подножье пятигорского Машука с чекистами — свой шашечный переруб на краю вырытой ямы… Если надо выбрать в русской истории роковую ночь, если была такая одна, сгустившая в несколько ночных часов всю судьбу страны, сразу несколько революций, — то это была ночь с 1 на 2 марта 1917 года. Как при мощных геологических катастрофах новые взрывы, взломы и скольжения материковых пластов происходят прежде, чем окончились предыдущие, даже перестигают их, — так в эту русскую революционную ночь совместились несколько выпереживающих скольжений, из которых единственного было достаточно — изменить облик страны и всю жизнь в ней, — а они текли каменными массами все одновременно, да так, что каждое следующее отменяло предшествующее, лишало его отдельного смысла, и оно могло хоть бы и вовсе не происходить. Пласты обгоняли друг друга катастрофически: царь ещё не отрекся, а Совет депутатов уже сшибал ещё не созданное Временное правительство. Пока император, уступив ответственное министерство, спал, а главнокомандующие генералы телеграфно столковывались, как стеснить его к отречению, и всем им это казалось полным исчерпанием русских проблем, думские лидеры, прокатясь на смелости запасных волынцев, осмелевшие от трёх суток полного несопротивления властей, уже решились на создание своего правительства — без всякого парламента, без народного одобрения и без монаршего согласия. Деятели Февраля были упоены пробившим часом победы. И хотя они спешили вырвать отречение царя, не надеясь на то после войны, но ещё более спешили углубить отречение бесповоротным разрывом со старым порядком, отказом принять свое назначение от старой власти, реставрации которой только и боялись одной.
Во всякой революции повторяется эта ошибка: не продолжения боятся, а реставрации. Временное правительство возникало вполне независимо от царского отречения или неотречения: если бы Николай II в тот день и не отрёкся — Временное правительство всё равно возгласило бы себя в 3 часа дня 2 марта. По игре судьбы Милюков поднялся на возвышение в Екатерининском зале на 5 минут раньше, чем Государь во Пскове взял ручку Для подписи своего первого дневного отречения. И членам нового правительства такое действие казалось исчерпанием революции. Февральские вожди и думать не могли, они не успели заметить, они не хотели поверить, что вызвали другую, настигающую революцию, отменяющую их самих со всем их столетним радикализмом. На Западе от их победы до их поражения проходили эпохи — здесь они ещё судорожно сдирали корону передними лапами — а уже задние и всё туловище их были отрублены. Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага — но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, — и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно.
Ещё накануне ночью цензовые вожди согласились на зависимое положение: согласились быть правительством призрачным ещё прежде, чем сформировались. И этим подвижным успешливым суетунам из Совета тоже мнилось основательное решение проблем страны. В пользу кого ж отрекалась династия? Кто же стал новой Верховной Властью? Комитет самозванный Государственной Думы? Само Временное правительство? И получается, что Николай II, для блага России, отрёкся в пользу Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов — то есть шайки никем не избранного полуинтеллигентского полуреволюционного отребья. В ночь с 1 на 2 марта Петроград проиграл саму Россию — и больше чем на семьдесят пять лет.
Где революция 3—9 марта 1917 В отречении Михаила мы наблюдаем ту же душевную слабость и то же стремление освободиться самому. Даже внешне похожи действия братьев: почти в тех же часах, как сорвался Николай в путешествие к супруге, — пустился и Михаил в Петроград по навязчивой воле Родзянки. А и в Гатчине вместо фронта тоже оказался императорский брат по любви к передышке, побыть с женой между двумя служебными должностями. И так же, как Николай во Пскове, Михаил на петроградской квартире лишился свободы движения. И так же в западне был вынужден к отречению — да отчасти чтоб и скорей повидать любимую умницу жену. Временное правительство позаботилось о глухоте западни: если бы в ночь на 3 марта не задержали первого манифеста и уже вся страна и армия знали бы, что Михаил — император, — потекло бы что-то с проводов, донёсся бы голос каких-то молчаливых генералов, Михаила уже везде бы возгласили, в иных местах и ждали б, — и он иначе мог бы разговаривать на Миллионной. А сторонник монархии военный министр Гучков не догадался, как Алексеев накануне, запросить совета всех главнокомандующих. Да ведь ещё не опомнился от своей престижной поездки во Псков и от своего опасного хвастовства в железнодорожных мастерских.
Михаил не более думал о борьбе за трон, не более порывался возглавить сопротивление армии, чем его старший брат. А между тем уже 3 марта с утра Алексееву стало тошно проясняться, что он наделал. А днём он искал этих петроградских политиков к телеграфу, да представить не мог, что в эти часы они уже отрекают и Михаила. Прибудь Михаил в Могилёв, — конечно, Алексеев подчинился бы ему. Да в самом Петрограде никто не догадался кликнуть военные училища, — их было несколько тысяч готовной молодёжи, и они могли бы решить дело. Но на это смелость нужна была — гражданская, не та, что в картинной кавалерийской общей атаке, где Михаил был безупречен. Сколько могло быть добровольцев из молодёжи — показала Гражданская война. А в марте Семнадцатого — ещё и вся Действующая Армия стояла наготове и управляемая.
Но династия покинула престол, даже не попытавшись бороться за Россию. И Михаилом, и всеми собравшимися на Миллионной, и монархистами среди них — всеми владел обманный параллакс, сдвиг зрения: из-за бушующей петроградской толпишки они не видели кто и не хотел видеть нетронутого массива России. Николай в дневнике удивлялся: «Мишин манифест кончается четырёххвосткой для выборов Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость. Правда, и свободолюбивое Временное правительство в эти дни перехватывало телеграммы между братьями, не давая им снестись, прикоснуться друг ко другу. Но даже зря хлопотали: телеграммы не несли ни понимания, ни поддержки. Михаил, «забыв всё прошлое», то есть судьбу своей женитьбы, просил брата «пойти по пути, указанному народом». Где он увидел народ?
Николай, ещё содержательней, просил прощения, что огорчил брата своим отречением , что не успел предупредить, зато навсегда останется преданным братом и скоро приедет в Царское Село. Ни в телеграммах, ни в разъединении не соединило братьев монархическое правосознание. В отречении Михаила ещё меньше понимания сути дела: насколько он владел престолом, чтоб отрекаться от него? Образованные юридические советники, звёзды кадетской партии, Набоков и Нольде, выводили ему красивым почерком: «впредь до того, как Учредительное Собрание своим решением об образе правления…» — а он доверчиво, послушно подписал. И какое такое Учредительное Собрание он мыслил во время войны? Василий Маклаков, чья отточенная юридическая проницательность ещё обострилась тем, что он с первого дня был отведен прочь от Временного правительства, увидел так: «Странный и преступный манифест, которого Михаил не имел права подписывать, даже если бы был монархом… Акт безумия и предательства. Тем самым он походя уничтожил и парламент и основные законы государства, всё отложив якобы на «волю великого народа», который к тому мигу ещё и не продремнулся, и не ведал ничего. Ведомый своими думскими советчиками, Михаил не проявил понимания: где же граница личного отречения?
Оно не может отменять форму правления в государстве. Отречение же Михаила оказалось: и за себя лично, и за всю династию, и за самый принцип монархии в России, за государственный строй её. Отречение Николая формально ещё не было концом династии, оно удерживало парламентарную монархию. Концом монархии стало отречение Михаила. Он — хуже чем отрёкся: он загородил и всем другим возможным престолонаследникам, он передал власть аморфной олигархии. Его отречение и превратило смену монарха в революцию. То-то так хвалил его Керенский. Именно этот Манифест, подписанный Михаилом не бывшим никогда никем , и стал единственным актом, определившим формально степень власти Временного правительства, — не могли ж они серьёзно долго держаться за фразу Милюкова, что их избрала революция, то есть революционная толпа.
Также и назначение Львова Николаем Вторым они не хотели признать. Безответственный манифест Михаила и стал как бы полной конституцией Временного правительства. Да ещё какой удобной конституцией: трон, то есть Верховная власть — упразднялась и не устанавливалось никакой другой, значит: Временное правительство помимо власти исполнительной становилось также и Верховной властью. Как будто оставалась ещё законодательная власть, то есть Государственная Дума и Государственный Совет? Но хотя именно в эти дни слова «Государственная Дума» порхали над Петроградом и были несравненно популярны — на самом деле Дума уже потеряла всю власть, да и перестала существовать. С первого же своего шага Временное правительство отшвырнуло и убило Думу и тем более Государственный Совет — тем самым захватило себе и законодательную власть. Короткие часы ему казалось, что оно прочно удержится на соединённом энтузиазме общества и народа. Большего беззакония никогда не было совершено ни в какое царское время: любая «реакция» всегда опиралась на сформулированный и открыто объявленный закон.
Здесь же похищались все виды власти сразу — и необъявленно. При царе сколько было негодований, что открытыми указами производились перерывы в занятиях законодательных палат! О, как ждали годами и прорицали ответственное министерство ответственное не перед каким-то там монархом, но перед народом! Наступила эра свободы — и те самые излюбленные «лучшие люди народа» создали министерство, вкруговую безответственное, не ответственное вообще ни перед кем: они захватили в одни свои руки и Верховную власть, и законодательную, и исполнительную. Да и судебную. Тут — больше, чем прежнее Самодержавие. И можно было бы сказать, что они стали новыми диктаторами или самодержцами, если бы из слабых своих рук они тут же не разронили всю эту власть — на мостовую, Совету рабочих депутатов или кто вообще захочет. Перед совдепом правительство сразу же связало свои руки восемью условиями, — а взамен за них не получило никакой поддержки Исполнительного Комитета — только ту, что он пока правительство не свергал, но даже и свергал, на каждом шагу действуя помимо него, против него и нанося удары по его авторитету.
Совдеп стремительно разваливал армию — но вопрос о сохранении её даже не всплыл в протоколах правительства. Зато серьёзно обсуждалось, как сохранить верность союзникам, зато угодливо приглашали делегатов совдепа проверять расходование правительственных финансовых средств. Так и с судьбой Государя. Достаточно было совдепу цыкнуть — и всевластное правительство проявило решительную твёрдость в аресте царя, — а почему, собственно? Царь добровольно отрёкся и именно этому правительству пытался преемственно передать власть — уже это, казалось бы, морально обязывало правительство по отношению к бывшему монарху. Можно было ограничить его местожительство — в тот момент ни газеты, ни петиции не требовали большего, — но зачем арест? Защитить царя решётками от гнева и расправы масс? Но такого народного движения — к расправе — нигде и никем проявлено не было.
Так только — угодить совдепу? Пожалуй, не только. Временное правительство после трёх дней своего горевого царствования уже стало опасаться морального сравнения себя с царём? Свергнутый, но вольный в жизни царь становился мозолью именно правительству. Это сознание проявилось у министров быстро. Уже 6 марта Некрасов дал знать Чхеидзе, что Временное правительство не возражает против ареста царя и даже поможет в нём. На частных переговорах министров, где стержнем был Керенский, арест был, очевидно, решён уже 5 марта, поскольку 6-го Керенский уже посылал искать место заключения для царской семьи. Предполагалась Осиновая Роща, имение Левашовой, в сторону Карельского перешейка.
В своё время царь не арестовал ни Керенского, ни Гучкова, ни кого из них, считая невозможным арестовывать политических деятелей. Но, обратно, арестовать царя, добровольно отдавшего корону, чтоб только избежать междоусобицы, — никому из них не показалось возмутительно, а всех радостно насытило. В своё время царь не накладывал запрета на самые поносные речи радикалов — теперь, в эпоху свободы, правительство из либералов-радикалов запретило даже прощальное слово Верховного Главнокомандующего, где он призывал армию служить этому же правительству и эту же войну против Германии продолжать. Боялись напомнить и вспомнить, что этот царь, напротив, был слишком верен этой войне, на погибель России и себе?.. А кроме ареста беззащитного царя мы более не обнаружим нигде никаких признаков твёрдости Временного правительства. По нескольку лет они знали себя в списках подготавливаемого кабинета — а никто не готовил себя делово к этой роли, и, например, никто не подумал: а какова же будет структура власти? Только захватив теперь центральную власть, вспомнили, что ещё должны существовать власти местные, — и как теперь быть с ними? Анекдотический премьер и анекдотический министр внутренних дел князь Львов нашёл выход в том, чтобы единым ударом разрушить всё местное самоуправление и не оставить местных властей а они уже и от самого отречения падали, их только чуть дотолкнуть : «…а назначать никого не будем.
На местах выберут.
Но, по счастью, не все отрицательные или сдержанные мнения об «Августе» коренились в таких низменных инстинктах. Основные упреки, высказанные печатно, в письмах или устно, касались следующих существенных аспектов романа: литературной формы, в глазах некоторых недостаточно образной, формального построения задавленность мира войной , несоответствия духу эпохи, чрезмерной вычурности языка и, наконец, самой темы, авторского подхода к России. Некоторых читателей, особенно в советской России нам известно это по письмам или по откликам, дошедшим через израильскую эмиграцию , «Август» оттолкнул своей реалистической манерой, слишком схожей, по их мнению, с пресловутым и ненавистным «соцреализмом». Помимо неправильности такого суждения, мы здесь имеем дело с тем, что можно назвать «загибом от противного»: от законного отвращения к социалистическому реализму переходят непосредственно к отрицанию реализма как такового. Но ведь совершенно очевидно, что соцреализм плох не своим реализмом, которого в нем и не ночевало, а именно отсутствием реализма, вернее извращением, поруганием реальности императивом политического заказа.
В этом отношении социализм является в не меньшей мере карикатурой и на идеализм. Описывая то, что должно быть согласно коммунистической идеологии, соцреализм описывает тем самым то, чего нет в природе, или то, что, если только будет, окажется чудовищным сужением и извращением человека. Отвергая метафизическую основу бытия, соцреализм неизбежно, даже независимо от политического заказа, превращается в плоскостное мышление, в карикатурную и ложную схематизацию жизни. Иными словами, соцреализм плох тем, что он социалистичен и материалистичен. Но реализм как художественный метод так же неизменен и вечен, как фантастика или иные экспериментальные формы выражения. И не менее очевидно, что исторический или историософский роман только и может быть реалистическим.
Но реализм реализму рознь: существуют разного рода реализмы по степени охвата реальности. Если соцреализм извращает, обедняет реальность, его предшественник натурализм довольствуется тем, что отображает природу, копирует ее контуры, за грань их не ступая, — и только высший реализм обнимает бытие во всей его полноте, от повседневных деталей до надмирных законов жизни. Достаточно обратиться к первым строкам «Августа», чтобы убедиться, к какому из трех реализмов принадлежит произведение. С первых слов Солженицын ставит своих героев, действие романа под знак высшей реальности. Сверхмыслимый Хребет, который видит с такой ясностью Саня Лаженицын, уезжая на войну, — многогранный символ: в плане историческом он образ верховного часа России перед роковым переломом, в плане метафизическом он символ того, что есть что-то выше и чище человека и человеческого творчества. В этом необыкновенно удавшемся вступлении, по глубине и разнообразию значений, Солженицын сразу определил и свое мироощущение, безусловно христианское, и свой творческий метод не как простое отображение истории, а как попытку, при надлежащей иерархии ценностей, проникнуть в ее сокровенный смысл.
Однако остается показать, в какой мере удалось Солженицыну осуществить это намерение, воплотить свое мирочувствие, художественно выдержать этот метод. Прежде всего, не следует забывать, что «Август» — лишь первый узел многочастного труда, и потому, как было сказано в первоначальном предисловии, он не претендует на завершенность, ни даже на достаточное развитие персонажей. Учитывая незавершенный характер большинства действующих лиц, лишь намеченных, мы не вправе предъявлять к ним те же требования, что к лицам романа законченного. Мы здесь имеем дело с труднейшей формой многочастного романа, не имеющей себе равной в русской литературе. Мало кому она удавалась и в мировой литературе разве что Голсуорси... И почти всегда она связана не с разнообразием лиц, а с историей одной семьи в разных поколениях.
Мы не можем судить по первому узлу о конечном успехе, но уже следует подчеркнуть, что Солженицын предпринял титаническую задачу, в своем роде беспримерную. У каждого великого писателя свое, ни с кем другим не сравнимое, отношение ко времени и пространству, свое переживание этих двух измерений бытия. У Гоголя, например, времени нет: персонажи его не развиваются, они взяты в своей застылости. Чичикову не суждено возродиться. Соответственно и пространство у него мнимое: Чичиков много разъезжает, но кружится по пространству, не имеющему качественной окраски. У Толстого время развертывается в своей протяженности; несмотря на описываемые грозные события, оно не знает скачков: и времени и пространства сколько угодно, — хозяин часами обходит или объезжает свои десятины.
У Достоевского, как известно, время и пространство постоянно наращиваются, сгущаются, доводятся до точки наивысшего напряжения, сужаются до каких-то роковых мгновений на ограниченной площади чаще всего комната или лестница , после чего наступает спад, какой-то временно-пространственный провал беспамятство Раскольникова, путешествие Идиота, которого мы не сопровождаем и т. Как у Толстого восприятие времени родилось из патриархального быта, так у Достоевского это восприятие выросло из переживаний предсмертных минут на Семеновском плацу и мгновенного озарения перед припадком падучей. Можно найти своеобразное переживание времени и у Чехова: тягуче-медленное, оно лишь при роковом пределе меняет свою качественную окраску. У Солженицына свое, насколько мне известно, в литературе еще не встречавшееся, переживание времени, родившееся, вероятно, из длительного лагерного опыта. Подобно Достоевскому, хотя, как мы увидим, иначе, чем он, Солженицын суживает до предела время и, соответственно, максимально ограничивает пространство. Лагерная жизнь Ивана Денисовича описана на протяжении одного дня, «Раковый корпус» длится несколько недель, «В круге первом» — всего четыре дня, «Август» сведен к одиннадцати дням.
Этим сокращенным измерениям соответствуют уплотненные площади: лагерь, станция, двор, госпиталь, шарашка, небольшой четырехугольник Восточной Пруссии... Это постоянство в видении и литературной организации временно-пространственных измерений уже одно, само по себе, удостоверяет и определяет образность мышления Солженицына. Оно одно делает из него большого, оригинального писателя. Достоевский, следуя законам трагедии, берет своих героев в момент, когда судьба их внутренне определилась и набухла для развязки. У Солженицына иначе: действующие лица зависят не столько от развития собственных душевных сил, сколько от внешних событий и толчков. Они часть целого, общественного и исторического, и сталкиваются друг с другом или даже с самими собой по вине внешних обстоятельств.
Болезнь привела разнородных представителей советского общества в ташкентскую больницу. Техническая специальность или случай объединили узников в московской шарашке. Так и в «Августе»: война вторгается в мирную, обыденную жизнь будущих героев романа, застает их врасплох, независимо от их личной судьбы, и некоторых из них сталкивает на поле первого сражения. Ясно, что за описанные десять или одиннадцать дней автор не может по-настоящему развернуть героев, которые только начинают жить. Поэтому об окончательной удаче каждого из них мы будем иметь возможность судить только после появления других узлов, если не по окончании всего труда. Исключение составляет только генерал Самсонов — главный и единственный законченный герой первого узла.
Надо полагать, что на фоне этих частных, законченных трагедий и будут постепенно вырисовываться, определяться герои романа. В «Августе» такой законченной трагедией является гибель Самсонова и его армии. И по ней нужно судить о художественном качестве целого. И тут, на наш взгляд, должны сойтись все: и те, кто хвалит «Август», и те, кто относится к нему критически. Литературный рецензент крупной французской вечерней газеты «Ле Монд» Петр Равич, посвятивший роману Солженицына восторженный фельетон, говорит в связи с образом Самсонова о «шекспировском звучании». Придирчиво-суровый и мелко-несправедливый критик «Августа» Роман Гуль, и тот признает, «что эти сцены эпопеи поднимают Солженицына до вершин русской классической литературы».
И действительно, может быть, еще ни в одном романе Солженицыну не удавалось так глубоко проникнуть в сокровенные пласты человеческой души разве что при аресте Володина , так убедительно соединить в одном лице частное и общее, реально-историческое и надмирное. Тут уж никто не может говорить о необразном мышлении. Генерал Самсонов подан одновременно в разрезах психологическом, историческом, историософском и религиозно-этическом. Ревностный, разумный, скромный, честный генерал по воле Провидения становится одновременно виновником и жертвой катастрофы, которая повлечет за собой крушение России. В катастрофе прямым образом он не виноват, так как не им задуман нелепый план преждевременного наступления, но тем не менее, как командующий армией, он несет за нее ответственность. С необычайной психологической проницательностью показывает Солженицын, как Самсонов, видя поражение, совлекает с себя все, нанесенное длинной военной службой, и уходит в глубь себя, к детским воспоминаниям, и ввысь, через молитву приготовляя себя к жертве.
На этой глубине Самсонов достигает соприродности с Христом, переживает свою Гефсиманскую ночь. Вслед за Достоевским, Солженицын не побоялся вписать образ Христа в героя романа, к тому же в судьбу русского генерала. Стоя на коленопреклоненной молитве, Самсонов вытирает душный пот ср. Как евангельский Христос, Самсонов испытывает час верховного одиночества. Когда он поднялся с молитвы, — «так никто и не пришел за ним — ни с нуждою вопроса, ни с радостным, ни с худым донесением». И погружаясь еще глубже, Самсонов получает откровение о своей близкой смерти...
Сопоставив Самсонова с Христом, Солженицын мастерски избег всякой натяжки, всякой возможной в таком смелом сопоставлении сусальности и фальши. Этим необычным словосочетанием Солженицын сразу поставил грани своему сопоставлению и заодно расширил образ Самсонова до размеров всей России. Шекспировский герой, совлекший с себя всю свою славу, все свое земное достоинство, оказался героем коренно русским, символом, предначертанием грядущей судьбы России, виновной и невиноватой, закланной и самое себя заклавшей. Самсоновские предсмертные дни, его «допетровское, до-московское» прощание с армией, вылившееся в своеобразный обряд прощения, высшая точка романа. Однако неправильно заключают некоторые, в частности Роман Гуль, что она подавляет все в романе. Наоборот, следует сказать, что монументальный и глубинный образ Самсонова не подавляет а приподнимает всю глыбу романа, возносит ее на должную высоту.
В свете самсоновской гибели, мы понимаем, что означало тягучее и бессмысленное наступление армии, ее стойкое, до смерти, стояние; между 10 и 21 августа, в песках и озерах Восточной Пруссии, по вине своего закоснелого начальства, отчасти без всякой вины, по тайному определению непроницаемых судеб, вся Россия шла на заклание. Потому так подробно описаны передвижения разноименных полков, потому Солженицын заставляет нас вместе с ними шагать по песчаным дорогам Пруссии, что хочет передать и дать нам пережить всенародную Голгофу России. В свете сказанного бледнеет упрек тех, кто считает, что военные главы не соотнесены с целым, что они сами по себе и написаны не для рядового читателя, а для генштабистов. Но, помимо их образного, обобщающего значения, военные главы имеют и другие качества. Солженицын — несравненный художник-баталист. Ему, как мало кому другому, удается показать одновременно массовый и все еще глубоко личный характер современной войны.
Движения войск, преднамеренные или беспорядочные, несмотря на их детальное описание, никогда не создают путаницы и никогда не поглощают личностного момента. Толстой, следуя Стендалю, описывает небольшой отрезок битвы глазами одного из героев или взбирается вместе с начальством на какую-нибудь вышку, откуда обозревает поле сражения. Солженицын же всегда находится в гуще передвижений, схваток, сражений. Я не знаю другого произведения не только в русской, но и мировой военной литературе, где так гармонично было бы слито общее и частное, где был бы дан такой полный разрез военной операции от Верховного командующего до бесчисленных безымянных солдат... Здесь уместнее коснуться вопроса о введении Солженицыным особых глав в ткань романа: монтажных, с приведением газетных материалов того времени, «обзорных», без участия персонажей, и, наконец, «киноэкранных». Многим эти главы, выделенные не только графически, но и стилистически, показались ненужной данью литературному модернизму, бушевавшему в 20-х годах в западном романе.
Мол, Солженицын включил эти главы, чтобы обезоружить критиков, упрекающих его в чрезмерном классицизме. Такая постановка вопроса нам кажется неправомерной. Эти главы были нужны Солженицыну не для ответа критикам, а для наиболее широкого охвата той сложной действительности, которую он взялся описать. Газетные вырезки позволяют в необычайно краткой форме осветить те стороны России, которые в повествовании остаются в тени: квасной патриотизм, пошловатость прогресса, общее благодушествование накануне роковой катастрофы, отчужденность тыла и т. Вдобавок газетные вырезки вносят элемент здорового, объективного юмора, в котором нуждается, как в отдушине, всякая трагическая эпопея. Обзорные и киноэкранные главы расширяют панораму войны.
Обзоры, кстати, для ленивого читателя необязательные, позволяют беспристрастно выделить основные моменты как наступления, так и поражения, теряющиеся в ходе повествования. Это как бы отдаленный во времени и пространстве взгляд на события. Киноэкранные главы, наоборот, приближают взор, останавливают его на деталях, усиливают эмоциональность. Смена разного рода глав вносит в роман ритмическую динамику: обзоры замедляют ритм, экраны его ускоряют. Дело тут не в устаревшем модернизме, мол, после Дос Пассоса уже нельзя прибегать к подобным приемам. Действительно, Солженицын эти приемы не выдумал, хотя прямой аналогии киноэкранным главам, с выделением звука, дальнего кадра, детали, прямой речи, вряд ли найти в мировой литературе.
Но неужели литературный прием интересен только своей новизной? А не своей закономерностью? Ценно и оправданно не только то, что в первый раз появляется, но так же и то, что находит свое органическое завершение. Для чего было Дос Пассосу открывать прием, годный только для него? Солженицын, как и все большие писатели, вбирает романический опыт разных времен. Военные главы отличаются еще одним, не второстепенным достоинством: своей необыкновенной, квазинаучной точностью.
Может быть, нигде «Август» не вызвал такого безоговорочного одобрения, как в военных кругах русской эмиграции. По мнению этих свидетелей-специалистов, военная операция полстолетней давности описана с безукоризненной точностью. Тут мы встречаемся с одной особенностью литературного гения Солженицына: его научным мышлением. Впрочем, Солженицын лишь довел до предела черту, присущую всем подлинным романистам. Чтобы написать «Капитанскую дочку», Пушкин, не имея готового материала, стал историком и только на основании тщательно отобранного и научно проверенного материала вообразил пугачевскую эпоху. И Толстой несколько лет изучал александровское время, хотя поэтический и полемический дар в итоге придавил в нем историка.
У Солженицына тот же подход. Истории Прусской кампании ему писать не пришлось их было и без того много , но относящиеся к ней материалы он изучил досконально. И потому несколько смешно звучат упреки «Августу» в неточностях. Тут следует различать упреки в отдельных фактических ошибках и более общий упрек в несоответствии духу времени. В ряде анахронизмов упрекали и пушкинскую «Капитанскую дочку», но снижают ли они хоть в какой-нибудь мере ее литературное совершенство? На более чем столетнем расстоянии эти анахронизмы уже ни одним читателем не воспринимаются.
Известно, как участники 12-го года были возмущены неточностями в описании военных действий в «Войне и мире», но для нас они не имеют ни малейшего значения. Поэтому мало существен вопрос, мог или не мог Варсонофьев завлечь двух молодых студентов в пивную и распивать с ними пиво... Если сегодня некоторым это представляется анахронизмом, то через 20лет ни один читатель на этой детали не остановит своего внимания. И если уже делать упреки Солженицыну, то я бы, скорее, упрекнул его в недостаточном количестве анахронизмов, в слишком точном воспроизведении эпохи... Может быть, художественное произведение нуждается и в некоторой доле поэтической фантазии... Более существен вопрос о верности духу эпохи, ибо он носит эстетически-принципиальный характер.
Известно, что «Войну и мир» очень многие упрекали в неправильном освещении эпохи. Константин Леонтьев писал, что от Наташи Ростовой веет не 1812 годом, а 60-ми годами. Вероятно, это так, но неправильность заключается в самой постановке. Всякий художественный историософский роман освещает одновременно две эпохи: ту, которую он описывает, и ту, когда он написан. Пушкин взялся за «Капитанскую дочку», чтобы в свете пугачевского бунта художественно осветить и переосмыслить социально-политические отношения между дворянством и народом... Не слишком правдоподобные дружба и взаимоуважение между Гриневым и Пугачевым отображают мечту 30-х годов XIX века о сословном мире.
Так же и у Толстого: отправной точкой «Войны и мира» было возвращение декабристов и желание восстановить связь времен, вернуться к той эпохе, которая декабристов породила. У Солженицына тот же подход, тот же взгляд из современности на прошедшее, что у его великих предшественников. И не случайно, что тот же полстолетний срок отделяет все три упоминаемых романа от описываемых в них событий. Исторический роман естественно рождается из временного провала для восстановления потерянной связи. Мало было екатерининского в Николаевскую эпоху, мало было от Александра Первого в после-реформенной России. И куда страшнее провал между дореволюционной Россией и теперешней: сам Солженицын подчеркнул это расстояние, когда заметил, что уже не встретишь тех улыбающихся, доверчивых лиц, что бывали прежде.
События месяца «Августа» интересны не только и не столько сами по себе, сколько как ключ к пониманию сегодняшнего дня. Перекличка с современностью является закономерной составной частью романа. Когда Роман Гуль пишет, что в 1914 году никто не мог бы сказать, как говорит в романе Саня Лаженицын, «Россию жалко», он попадает пальцем в небо. Первое, что хочется спросить критика, как ему доступно такое всеведение? Может быть, и были в России люди, у которых война вызывала тревожные предчувствия, хотя бы по аналогии с недавним поражением перед японцами к таким людям принадлежал, например, Распутин. Но не в этом дело: восклицание «Россию жалко» имеет, помимо силы аргумента в споре между оборонцами и пораженцами, и более общий, вневременный смысл.
Оно принадлежит к тем нитям, которые связуют времена. В художественном отношении закономерно не то, что наиболее правдоподобно для рядового человека, а то, что, не противореча духу эпохи по существу, поднимает мгновение над текучестью времени. Константин Леонтьев отмечал, что Пьер Безухов — человек не 12-го года, а более поздней эпохи, что в его мыслях отзвуки Гоголя и Достоевского. С точки зрения плоского реализма, Пьер не правдоподобен, но, с художественной точки зрения, взаимопроникновение эпох — условие всякого подлинно-глубокого исторического романа. Тот же К. Леонтьев сказал, что Толстой осложнил психологию людей 12-го года через призму своего времени.
Возможно, что с Солженицыным произошло обратное: через призму 70-х годов нашего столетия он несколько опростил психологию предреволюционной России. Но иначе не могло быть, и сетовать на это напрасно. В ненужной погоне за анахронизмами Роман Гуль сам впадает в неправильные толкования: фискальство в гимназии путает с политическим доносительством, а богача Томчака понимает как пародию на капитализм, тогда как автор, скорее, любуется своим героем. Так же мало обоснован упрек в употреблении модернизированного языка. Ясно, что Солженицын не только не мог, но и не должен был писать языком 14-го года: тогда получился бы не роман, а археологическое, и потому искусственное, восстановление прошлого. В языке, как и в конкретных подробностях, с художественной точки зрения важно, чтобы дух времени был схвачен в основном, в главном, а не в мельчайших подробностях.
Исторический роман не фотографическое воспроизведение, а творческое воссоздание, в котором участвуют разнородные пласты языка: на временное расстояние должно указываться, но оно должно так же и забываться, иначе получится не живая повесть, а мертвый слепок. Время, когда происходит действие, и время, когда пишется роман, несмотря на их разнородность, сливаются воедино. Исторический роман должен быть и не слишком современен. Может быть, это позволит понять, что поиски своеобразного языка ощутительнее в «Августе», чем в других произведениях Солженицына. Но как раз этот своеобразный язык романа подвергался нападкам за свою, как некоторым казалось, излишнюю вычурность и изысканность. Придирчивое отношение к языку в «Августе» не считается с языковой проблемой, которая стоит перед современным русским писателем.
За советский период русский язык посерел, упростился, слинял: вырождение языка лишь выражение общего вырождения страны. Во всех своих произведениях Солженицын взялся за нелегкий труд вернуть русскому языку силу, вкус и цвет. Но особенно это нужно было в «Августе»: описывать дореволюционную Россию непосредственно языком современности немыслимо. И Солженицын выработал свой язык. Поразительная в «Августе» — динамизация синтаксиса. Такой подобранной, такой краткой, накаленной речи, пожалуй, в русской прозе еще не было, разве что у Марины Цветаевой.
Одновременно Солженицын, подобно Лескову, расширяет словарный состав языка. Трудно сейчас сказать, все ли, подслушанные в живой речи или выуженные в словарях, слова удачны. Детальный их разбор ни к чему не приводит. Так, Роман Гуль отвергает словосочетание «прозрачное зорное утро» на том основании, что, мол, «зорное» происходит от «заря» и тем самым противоречит утру. Упрек этот не только несправедлив, но и невежествен: «зорное» смотри у Даля! Тот же Р.
Гуль ополчается на опечатку, принимая ее за неудачный неологизм. Это показывает, как трудно в области языка спорить с большим писателем, обладающим словесным чутьем всегда более острым, чем критики. И опять-таки, не так существенно, оправдано ли каждое словесное новшество Солженицына: важно, что в «Августе» русский язык звучит обновленно, сияет новыми красками, возрождается к силе и власти. Язык Солженицына выражает одну из особенностей его литературного гения: его волевой упор. Таких волевых писателей русская литература еще не знала. Пушкин, Лермонтов были прежде всего поэтами, и тем самым волевое начало было в них ослаблено.
В своих художественных произведениях волевым не был и Толстой: поэтический дар то и дело перекрывал его волю, и «Война и мир» из пацифистского романа, каким он был задуман, превратился в поэтическую апологию войны. Воля у Достоевского была, но она была ограничена болезнью. По-своему безвольными были и Гончаров, и Тургенев, и Чехов. А у Солженицына и судьба, и жизнь, и творчество стоят под знаком воли.
В 1970 г. Мориака Солженицыну присуждается Нобелевская премия по литературе смог получить лично лишь в 1974 г. В 1971 он дает разрешение на публикацию в Париже книги «Август четырнадцатого» — первого тома своей эпопеи «Красное колесо». Когда было выслежено местонахождение сохранявшейся в тайне рукописи его книги «Архипелаг ГУЛАГ», в документально-литературной форме излагающей историю репрессий в СССР начиная с 1918, Солженицын решил опубликовать ее на Западе; писатель В. Андреев вывозит рукопись за границу; в конце 1973 г. Струве начинает публикацию книги в Париже. В начале 1974 г. Солженицын подготавливает знаменитый манифест «Жить не по лжи! За арестом последовали лишение советского гражданства и принудительная высылка за границу. В Западной Германии его встречает немецкий писатель г. Белль, у которого Солженицын живет первое время до переезда в Цюрих. Там Солженицын основывает Русский общественный фонд помощи заключенным и их семьям, куда поступают доходы от издания его сочинений. Осенью представляет на пресс-конференции в Цюрихе сборник «Из-под глыб» 1974 , в котором ему принадлежат предисловие и три статьи: «На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение», «Образованщина» первая публикация в России: Новый мир. Развивая идеи, высказанные еще авторами известного сборника «Вехи» 1909 , Солженицын упрекает современную либеральную интеллигенцию в беспочвенных претензиях на духовное лидерство, тогда как она зачастую представляет собой лишь «центровую образованщину». В Цюрихе он публикует сначала произведения, написанные прежде: «Письмо вождям Советского Союза» 1974 с предостережениями и советами относительно будущего России, и автобиографическую книгу «Бодался теленок с дубом», рассказывающую о советской литературно-политической ситуации 1961-74 гг. Книга выходит в свет в Париже в 1975 г. Здесь же публикуются 11 глав из его эпопеи «Красное колесо», названные «Ленин в Цюрихе» 1975. В октябре 1976 г. Солженицын покидает Цюрих и поселяется в США. Он покупает в штате Вермонт, около г. Кавендиша, участок земли, строит на нем дом с хранилищем для библиотеки и архива. Здесь, общаясь только с семьей и изредка — с немногими близкими людьми, он отдается работе над «Красным колесом», которую завершает к 1991 г. Эпопея состоит из четырех «узлов» в десяти томах: «Август четырнадцатого» 1983 , «Октябрь шестнадцатого» 1984 , «Март семнадцатого» 1986 , «Апрель семнадцатого» и дополнений. Время от времени Солженицын высказывается по вопросам международного политического положения. Перестройка привела к тому, что в июле 1989 исключение Солженицына из СП было отменено и с конца 1989 г. В 1990 г. Госпрокуратура 17 сентября 1991 признала свою ошибку и принесла Солженицыну публичные извинения «Известия», 18 сентября 1991. Август 1989 г. Апрель 1995 — начались «Беседы с Солженицыным» на Общественном российском телевидении прекращены 20 сентября того же года по распоряжению руководства ОРТ. Ноябрь 1996 г. Июнь 1997 г. Май 1998 г.
Гучков — прославленный бретёр и разоблачитель, вдруг теперь, на первых практических шагах, потерявший весь свой задор, усталый и запутлявший. Керенский — арлекин, не к нашим кафтанам. Некрасов — зауряд-демагог, и даже как интриган — мелкий. Терещенко — фиглявистый великосветский ухажор. Все трое последних вместе с Коноваловым — тёмные лошадки тёмных кругов, но даже нет надобности в это вникать. Владимир Львов — безумец и эпилептик через Синод — к Союзу воинствующих безбожников. Годнев — тень человека. Мануйлов — шляпа, не годная к употреблению. Родичев — элоквент, ритор, но не человек дела да не задержался в правительстве и недели. И достоин уважения, безупречен серьёзностью и трудолюбием один только Шингарёв не случайно именно его и поразит удар ленинского убийцы , — но и он: земский врач, который готовился по финансам, вёл комиссию по обороне, а получил министерство земледелия!.. Вот — бледный, жалкий итог столетнего, от декабристов, «Освободительного движения», унесшего столько жертв и извратившего всю Россию! Так Прогрессивный блок — только и рвался, что к власти, не больше?.. Они растерялись в первую же минуту, и не надо было полной недели, чтоб сами это поняли, как Гучков и признался Алексееву. Когда они прежде воображали себя правительством — то за каменной оградой монархии. А теперь, когда Россия осталась без всякого порядка и, естественно, начинала разминаться всеми членами, — теперь они должны были поворачиваться как на пожаре, — но такими скоростями и такой сообразительностью не владели они. Да эти бешеные ускорения немыслимы были для мозгов старого времени — ни для царских министров, ни для временных, ни даже для половины совдепского исполкома. Все протоколы этого правительства, если смерить их с порой, — почти на уровне анекдота. И только накатывается через них уже угадываемая Шингарёвым продовольственная реформа — куда круче, чем критикованная им же у Риттиха за крутость, — и через которую мы начинаем уже с мурашками угадывать большевицкие продотряды. Была ли она стихийная? Почему она такая лёгкая и мгновенная? И кто вообще она? Сомневаются: да называть ли её революцией? Если даже к 9 марта, как мы уже видим, на своих просторах, в своих массах Россия ещё не пережила Февраля, не осуществляла его сама, но повсюду узнала о нём с опозданием, а где и с большим, — узнала как о постороннем свершившемся факте. Ни в необъятной российской провинции, ни в Действующей Армии никакого Февраля в феврале не произошло, ни народ, ни цвет армии не участвовали в том — а значит, нигде, кроме Петрограда, не было предрасположения к восстанию? Февральская революция произошла как бы не в России, но в Петрограде, потом и в Москве за Россию, вместо неё, а всей России объявили готовый результат. Если б революция была стихийной и всенародной — она происходила бы повсюду. Разве Государю было неизбежно отрекаться? Разве потому он отрёкся, что революция быстро и сильно раскатилась по стране? Наоборот: только потому она так легко и покатилась, что царь отрёкся совсем внезапно для всей страны. Если сам царь подал пример мгновенной капитуляции, — то как могли сопротивиться, не подчиниться все другие меньшие чины, особенно в провинции? К Февралю народ ещё никак не утерял монархических представлений, не был подготовлен к утере царского строя. Немое большинство его — девять десятых — даже и не было пронизано либерально-радикальным Полем как во всякой среде большой собственной густоты, как магнитные в металле — силовые линии либерального Поля быстро терялись в народе. Но и защищать монархию — ни народ, ни армия так же не оказались подготовлены. Так — назвать ли революцией то, что произошло в Феврале? Всё это — насильственные действия миллионных масс, и разлив кровопролития, и крутейшие перемены государственного и общественного строя, самой народной жизни, — произойдёт в России — только не сразу. У нас называют три революции: 1905 года, Февраля 1917 и Октября. Но в 1905-06 не произошло существенных перемен государственной и народной жизни, и не было движения миллионных масс: была симуляция революции, было много разрозненного террора и уголовного , когда революционеры и уголовники и интеллигенты — толкали, толкали, раскачивали, раскачивали — а оно никак не раскачивалось и не раскачалось. А Февраль — даже неправдоподобен: дремота страны, ничтожное участие масс — и никакого сопротивления власти. А Октябрь — короткий грубый местный военный переворот по плану, какая уж там революция? Ни одна как будто — не подходит под революцию. Две последних — весьма точно назвать переворотами. Но несомненно, что в XX веке в России произошла величайшая кровавая необратимая революция всемирового значения. Необратимостью и радикальностью перемен только и определяется революция. Если в Феврале было мало крови и насилия и массы ещё не раскатились, — то всё это ждало впереди: и вся кровь, и всё насилие, и захват народных масс, и сотрясение народной жизни. Революции бывают и медленные — но, начавшись, уже неуклонны, и насилие в них потом всё разыгрывается. Наша революция разгуливалась от месяца к месяцу Семнадцатого года — вполне уже стихийно, и потом Гражданской войной, и миллионным же чекистским террором, и вполне стихийными крестьянскими восстаниями, и искусственными большевицкими голодами по 30, по 40 губерний — и может быть закончилась лишь искоренением крестьянства в 1930-1932 и перетряхом всего уклада в первой пятилетке. Так вот и катилась революция — 15 лет. Российская революция закончилась в начале 30-х годов. И тотчас была почтительно признана китом западной демократии — Соединёнными Штатами. Причины и суть этой революции после 10 марта 1917 Человеческий ум всегда требует причин для всех событий. И не честно уклоняться назвать их, кто как умеет. В истории Февральской революции редко кем оспаривается полная неожиданность её для всех: и для властей, и для разжигавших её думских и земгоровских кругов, и для всех революционных партий — эсеров, меньшевиков и большевиков, и для западных дипломатов в Петрограде, и уж тем более для остальной России — для Действующей Армии, для провинции, для крестьянства. Отсутствие партийных усилий, неподготовленность партийными заданиями агитация партий лишь потом нагоняла события , особенно поражает умы, привыкшие к революционному объяснению. В таких случаях всегда выдвигается слово «стихийный». Но по неучастию всей России мы ясно видим, что стихии — не было. Одни преимущественно объясняют хлебными перебоями в Петрограде — даже не перебоями, а только слухом, что хлеб скоро ограничат. Мы уже разобрали, что это — не объяснение. Другие указывают неоспоримо на многолюдность, уродливость и бездеятельную развращённость петроградского гарнизона. Реально в дни Февраля он был главной действующей силой. И всё же городской гарнизон — не поднимается до уровня исторической причины, хотя бы как частное проявление более обширной причины — войны. При явности неучастия всех партий Георгий Катков настойчиво разрабатывает мысль, что главной движущей силой петроградских волнений были немецкие агенты и немецкие деньги: хотя притекания последних нельзя доказать документально, но есть признаки. Несомненно, зная приёмы германской дипломатии и тотальной войны, текущего разложения противника, можно не сомневаться, что германские усилия и деньги настойчиво прилагались к общественному взрыву в воюющей России, кому-то же они платили, не без влияния они остались и на огромный размах забастовочного движения в Петрограде, конечно они поддували и хлебные слухи хотя лозунг «долой войну» не только немецкого происхождения, он вполне внушался и обрыдлостью войны. Несомненна немецкая заинтересованность и немецкая подталкивающая рука — но ведь почти только в одном Петрограде из провинции — разве что в Николаеве и не в масштабах столь удавшегося всероссийского взрыва, превзошедшего все немецкие расчёты. Позже, с весны, немцы перенесут свою поддержку на единственную пораженческую партию большевиков и с этого времени действительно станут постоянной силой хода нашей революции. Но в Феврале хоть и могли быть немецкие дрожжи — однако российская опара взялась! Говоря о причинах, мы, очевидно, должны иметь в виду залегающие обстоятельства — глубокие по природе, длительные во времени, которые сделали переворот принципиально осуществимым, а не толчки, непосредственно поведшие к перевороту. Толчки могут разрушить только нестабильную систему. А — отчего она стала нестабильной? К таким причинам мы имеем право отнести всю войну в целом. Весной 1917 любимое кадетское объяснение и было: что революция вызвана неудачным ведением войны и целью имела — вести её лучше и выиграть; что не было в России уважения к личности гражданина образованного горожанина , от этого в стране не было порядка и от этого всё никак не было победы над немцами. Объяснение это не выдерживает и прикосновения критики. Наиболее уставшая от войны Действующая Армия была застигнута петроградской революцией врасплох, ещё и через две недели стояла почти безучастная и почти неповреждённая. Военно-материальное снабжение достигло к этому времени наивысшей точки. Снаряды, в том числе и тяжёлые, накоплялись весь 1916 год и начало 1917, — теперь русская армия могла вести верденский огонь по всему фронту. Напротив, революция не добавила никакого патриотического подъёма, а с отпадением понуждающей силы появилась у всех, начиная с движущего петроградского гарнизона, надежда уклониться от войны — и крепкая армия распалась в короткие месяцы, сделав войну полностью невозможной. Но и большевицкое объяснение, что революция произошла как протест против войны, не подтверждается фактами и придумано партийными деятелями позже: никакого обозначенного, определённого движения против войны не было ни в армии, ни где-либо по России, и настойчивой громкой такой пропаганды тоже не было. Однако война, безусловно, сыграла губительную роль. Вся эта война была ошибкой трагической для всей тогдашней Европы, а для России и трудно исправимой. Россия была брошена в ту войну без всякого понимания международного хода событий, при сторонности её главному европейскому конфликту, при несогласии её авторитарного строя с внешним демократическим союзом. Она брошена была без сознания новизны этого века и тяготеющего состояния самой себя. Все избывающие здоровьем крупные силы крепкой нации были брошены не в ту сторону, создалось неестественное распределение человеческих масс и энергий, заметно перегрузилась и смешалась администрация и организация, ослаб государственный организм. И даже всё это было бы ещё ничего, если б не традиционная накалённая враждебность между обществом и властью. В поле этой враждебности образованный класс то и дело сбивался на истерию, правящая прослойка — на трусость. Не преувеличим при этом ни размаха отступления 1915 года, ни народного утомления, ни местами перерывов снабжения, ни ничтожности состава царских министров. Советское отступление 1941-42 года было тридцатикратным, утеряна была не Польша, но вся Белоруссия, Украина и Россия до Москвы и Волги, и потери убитыми и пленными — двадцатикратны, и несравнен голод повсюду и вместе с тем заводское и сельское напряжение, народная усталость, и ещё более ничтожны министры, и уж конечно несравненно подавление свобод, — но именно потому, что власть не продрогла в безжалостности, что и в голову никому бы не пришло заикнуться о недоверии к правительству, — это катастрофическое отступление и вымирание не привело ни к какой революции. И ещё одна частная параллель: в обе войны мы были материально зависимы от западных союзников. Но от этого царское правительство и затем временное заискивали перед союзниками, а Сталин при этом же — диктовал им условия сам. Теперь-то мы знаем истинные выносимые масштабы и лишений, и насилий. Да самые-то позорные наши отступленья-бегства были совершены уже не императорскими войсками, а революционными — летом 1917. И всё же не сама по себе война определила революцию. Её определял издавний страстный конфликт общества и власти, на который война наложилась. Всё назревание революции было не в военных, не в экономических затруднениях как таковых, но — в интеллигентском ожесточении многих десятилетий, никогда не пересиленном властью. Очевидно, у власти было два пути, совершенно исключавших революцию. Или — подавление, сколько-нибудь последовательное и жестокое как мы его теперь узнали , — на это царская власть была не способна прежде всего морально, она не могла поставить себе такой задачи. Или — деятельное, неутомимое реформирование всего устаревшего и не соответственного. На это власть тоже была не способна — по дремоте, по неосознанию, по боязни. И она потекла средним, самым губительным путём: при крайнем ненавистном ожесточении общества — и не давить, и не разрешать, но лежать поперёк косным препятствием. Монархия — как бы заснула. После Столыпина она не имела ясной активной программы действий, закисала в сомнениях. Слабость строя подходила к опасной черте. Нужны были энергичные реформы, продолжающие Столыпина, — их не предприняли. Власть продремала и перестаревшие сословные пережитки, и безмерно затянувшееся неравноправие крестьянства, и затянувшуюся неразрешённость рабочего положения. Даже только эти явления имея в виду, невозможно было ответственно вступать ни в японскую войну, ни в Мировую. А затем власть продремала и объём потерь и народную усталость от затянувшейся этой войны. Накал ненависти между образованным классом и властью делал невозможным никакие конструктивные совместные меры, компромиссы, государственные выходы, а создавал лишь истребительный потенциал уничтожения. Образованное общество в свою очередь играло крестьянством как картой, то раззаряло его на несуществующие земли, то препятствовало его равноправию и волостному земскому самоуправлению. Если бы крестьянство к этой войне уже было бы общественно-равноправно, экономически устроено и не таило бы сословных унижений и обид — петроградский бунт мог бы ограничиться столичными эпизодами, но не дал бы губительного раската революции с марта по осень. Даже и этот смертельный внутригосударственный разрыв и при всей затянувшейся войне не произвёл бы революции — при администрации живой, деятельной, ответственной, не огруженной тысячами паразитов. Но в дремоте монархии стали традиционны отменно плохие назначения на гражданские и военные посты людей самоублажённых, ленивых, робких, не способных к решительным действиям в решительный час. Стояла Россия веками — и дремалось, что её существование не требует настойчивого изобретательного приложения сил. Вот так стоит — и будет стоять. Эта дремота была — шире чем только администрации, это была дремота всего наследственного привилегированного класса — дворянства, особенно в его титулованных, высоко-бюрократических, великокняжеских и гвардейских кругах. Этот класс, столько получивший от России за столетия, и всё авансом, — теперь в переходную напряжённую пору страны в лучшем случае выделял немногочисленных честных служак, а то — вождей взволнованного общества, а то даже — и революционеров, в главной же и высшей своей части так же дремал, беззаботно доживая, без деятельного поиска, без жертвенного беспокойства, как отдать животы на благо царя и России. Правящий класс потерял чувство долга, не тяготился своими незаслуженными наследственными привилегиями, перебором прав, сохранённых при раскрепощении крестьян, своим всё ещё, и в разорении, возвышенным состоянием. Как ни странно, но государственное сознание наиболее покинуло его. И в грозный декабрь 1916 дворянство, погубившее эту власть, ещё от неё же и отшатнулось с громкими обличениями. Но и при всём том на краю пропасти ещё могла бы удержать страну сильная авторитетная Церковь. Церковь-то и должна была создать противоположное духовное Поле, укрепить в народе и обществе сопротивление разложению. Но до сих пор сотрясённая безумным расколом XVII века не создала такого. В дни величайшей национальной катастрофы России Церковь — и не попыталась спасти, образумить страну. Духовенство синодальной церкви, уже два столетия как поддавшееся властной императорской длани, — утеряло высшую ответственность и упустило духовное руководство народом. Масса священства затеряла духовную энергию, одряхла. Церковь была слаба, высмеяна обществом, священники принижены среди сельской паствы. Не случайно именно семинарии становились рассадниками атеизма и безбожия, там читали гектографическую запрещённую литературу, собирали подпольные собрания, оттуда выходили эсерами. Как не заметить, что в страдные отречные дни императора — ни один иерарх и ни один священник православной Церкви, каждодневно возносивший непременные за Государя молитвы, — не поспешил к нему поддержать и наставить? Но ещё и при этом всём — не сотряслась бы, не зинула бы пропастью страна, сохранись крестьянство её прежним патриархальным и богобоязненным. Однако за последние десятилетия обидной послекрепостной неустроенности, экономических метаний через дебри несправедливостей — одна часть крестьянства спивалась, другая разжигалась неправедной жаждой к дележу чужого имущества — уже во взростьи были среди крестьян те убийцы и поджигатели, которые скоро кинутся на помещичьи имения, те грабители, которые скоро будут на части делить ковры, разбирать сервизы по чашкам, стены по кирпичикам, бельё и кресла — по избам. Долгая пропаганда образованных тоже воспитывала этих делёжников. Это уже не была Святая Русь. Делёж чужого готов был взреветь в крестьянстве без памяти о прежних устоях, без опоминанья, что всё худое выпрет боком и вскоре так же точно могут ограбить и делить их самих. И разделят... Падение крестьянства было прямым следствием падения священства. Среди крестьян множились отступники от веры, одни пока ещё молчаливые, другие — уже разверзающие глотку: именно в начале XX века в деревенской России заслышалась небывалая хула в Бога и в Матерь Божью. По сёлам разыгрывалось злобное бесцельное озорство молодёжи, небывалое прежде. Тем более оно прорывалось в городах, где безверие воспитывалось ещё с гимназической реформы 60-х годов. Знаю по южным. Например, в Таганроге ещё в 1910 году в Чистый Четверг после 12 Евангелий хулиганы нападали на богомольцев с палками, выбивали фонарики из рук. Я ещё сам хорошо помню, как в 20-е годы многие старые деревенские люди уверенно объясняли: — Смута послана нам за то, что народ Бога забыл. И я думаю, что это привременное народное объяснение уже глубже всего того, что мы можем достичь и к концу XX века самыми научными изысканиями. И даже — ещё шире. При таком объяснении не приходится удивляться, что российская революция с её последствиями оказалась событием не российского масштаба, но открыла собою всю историю мира XX века — как французская открыла XIX век Европы, — смоделировала и подтолкнула всё существенное, что потом везде произойдёт. В нашей незрелой и даже несостоявшейся февральской демократии пророчески проказалась вся близкая слабость демократий процветающих — их ослеплённая безумная попятность перед крайними видами социализма, их неумелая беззащитность против террора. Теперь мы видим, что весь XX век есть растянутая на мир та же революция. Это должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический. Могло бы, воля Божья, начаться и не с России. Но и у нас хватало грехов и безбожия. В Константинополе, под первое своё эмигрантское Рождество, взмолился отец Сергий Булгаков : «За что и почему Россия отвержена Богом, обречена на гниение и умирание? Грехи наши тяжелы, но не так, чтобы объяснить судьбы, единственные в Истории. Такой судьбы и Россия не заслужила, она как агнец, несущий бремя грехов европейского мира. Здесь тайна, верою надо склониться. Очень помогло им и то, что грязный цвет Февраля всё же оказался светлей чёрного злодейства коммунистов. Однако если оценивать февральскую атмосферу саму по себе, а не в сравнении с октябрьской, то надо сказать — и, я думаю, в «Красном Колесе» это достаточно показано: она была духовно омерзительна, она с первых часов ввела и озлобление нравов и коллективную диктатуру над независимым мнением стадо , идеи её были плоски, а руководители ничтожны. Февральской революцией не только не была достигнута ни одна национальная задача русского народа, но произошёл как бы национальный обморок, полная потеря национального сознания. Через наших высших, представителей мы как нация потерпели духовный крах. У русского духа не хватило стойкости к испытаниям. Тут, быстротечно, сказалась модель опять-таки мирового развития. Процесс померкания национального сознания перед лицом всеобщего «прогресса» происходил и на Западе, но — плавно, но — столетиями, и развязка ещё впереди.
Размышления над Февральской революцией
| Александр Солженицын: "Размышления над Февральской революцией" - Российская газета | И в пределах каждого круга он имел несчастный дар свести страну из твёрдого процветающего положения — на край пропасти: в октябре 1905 и в феврале 1917. |
| Время когда СоЛЖЕницин ещё не проклял сам своё имя (Юрий Богуславский) / Проза.ру | Часть, в которой служил Солженицын, начала движение в сторону фронта лишь 13 февраля 1943 года. |
| Солженицын. 105 лет. 30 фактов | Александр Исаевич Солженицын — всемирно известный русский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1970 года, участник Великой Отечественной войны. |
| Александр Солженицын - Размышления над Февральской революцией читать онлайн и скачать бесплатно | Двести лет вместе. |
| Александр Солженицын: Размышления над Февральской революцией | 105 лет со дня рождения русского писателя, лауреата Нобелевской премии (1970) Александра Исаевича СОЛЖЕНИЦЫНА (1918-2008). |
Новости политических партий
лагерный стукач, сексот, осведомитель, завербованный без всякого нажима с кличкой "Ветров", он и сам этого никогда не отрицал, ибо вещь очевидная. о событиях, которые трагически изменили не только судьбу России, но и ход всемирной истории. rnВ СССР всякая память о Февральской революции была тщательно. Итак, начнем с Протопопова — «психопатического болтуна, лгуна, истерика и труса», как его назвал Солженицын. Размышления над Февральской революцией - бесплатно полную версию книги (целиком). Жанр: Русская классическая проза.
Александр Зиновьев о Солженицыне и объективном подходе к советскому периоду истории
Первая мировая война, был убежден Солженицын, – это такая трагедия Европы, которую она не переживала прежде. Автор Александр Островский - Возможно читать онлайн - Страница №3. С августа 1950-го по февраль 1953 года Солженицын отбывал заключение в Экибастузском каторжном лагере на севере Казахстана. да еще какая! - библейского величия и накала творится на наших глазах. Александр Солженицын Размышления над Февральской революцией 1. ПРИРОДА БЕСКРОВНОЙ (23-27 февраля 1917) Три монархиста, порешившие Распутина для спасения. Солженицын Александр. Размышления над Февральской революцией скачать книгу бесплатно.
О книге "Размышления над Февральской революцией"
- День в истории. Схватка в Кремле вокруг Солженицына
- Солженицын Александр Исаевич. Размышления над Февральской революцией
- Солженицын Александр Исаевич
- Параметры статьи
- Февральская революция в сознании А.И. Солженицына - писателя, историка, философа
Февральская революция в осмыслении Александра Солженицына
Так вот Солженицын писал эту эпопею о русских революциях ― она десятитомная, большая книга, но ядро её — «Март Семнадцатого», там подробно описан период с 23 февраля по 18. Мы публикуем небесспорный текст размышлений Алескандра Исаевича Солженицына о роковых событиях февраля 1917. Печатается в сокращении. 1953 Февраль. Солженицын освобожден из лагеря и выходит на «вечное ссыльнопоселение» в ауле Кок-Терек (Зеленый тополь) Джамбульской области (Казахстан), на границе пустыни. 9 февраля капитан Солженицын был арестован на командном пункте своего начальника, генерала Травкина (см. об этом в 1-й части «Архипелага ГУЛаг»).
Размышления над Февральской революцией. Александр Солженицын
Аналитик и исследователь, А. Солженицын начинает с «Природы бескровной», рассматривая с исторической и философской позиции причины, приведшие к свершению Февраля. А это был февраль. Публицистически-ангажированно написал Александр Исаевич Солженицын эссе-брошюру о Февральской Революции в России. В частности, его подход и оценки. Сергей Берец Би-би-си, Москва. Александр Солженицын. Солженицына волнует разрыв, который существует в России между различными слоями общества.
Размышления над Февральской революцией [Александр Исаевич Солженицын] (fb2) читать онлайн
Прошло больше года с появления на Западе, а затем и в Самиздате, последнего романа Александра Солженицына – первого «узла» намечающейся длинной серии. Давид Кугультинов, народный поэт Калмыкии: "Герострат был, Солженицын — есть. Приказом Военного совета 63-й армии № 5/н от 10 августа 1943 года лейтенант Солженицын награждён орденом Отечественной войны 2-й степени. 12 февраля Солженицын был арестован, обвинен в измене Родине и лишен советского гражданства. 13 февраля он был выслан из СССР (доставлен в ФРГ на самолете). Писатель Александр Солженицын скончался в Москве на 90-м году жизни.
Александр Солженицын - Размышления над Февральской революцией
Солженицына на Февральскую революцию 1917 г. В центре анализа работа «Размышления над Февральской революцией», написанная в 1980-1983 гг. Особое внимание уделено логике развития публицистической мысли писателя, утверждающего, что Февральская революция явилась крупнейшим событием ХХ в.
Ильин отверг веру в абсолютный приоритет духовности и любви. Если человек, осознавший свою 4 См. Маркс и Ф. М, 1957. Ильин И.
Ильин производит существенное переосмысление традиционного христианского понимания Бога, сводя его к личностному бытию человека. В книге «О сопротивлении злу силою» И. Ильин несколько по иному в отличие от более ранних периодов своего творчества определяет значение функций государства. На первый план им ставится общая цель, ради которой государство и существует — это борьба с земным злом и с человеческим несовершенством. В дальнейшем в своих работах И. Ильин усилил мысль, что именно «сентиментальная» интеллигенция предала Россию в 1917 году, предав ее на разграбление. В статье «Манифест русского движения», описывая внутренние причины русской революции, он констатирует: «русский духовный характер оказался не на высоте тех национальных задач, которые ему надо было разрешить».
Кризис правосознания выразился у крестьянства — в незнании позитивного права; в отсутствие воли к праву у интеллигенции; в специфических правовых эмоциях императора, потерявшего волю к власти. Таким образом, и А. Ильин видят причины Февраля 1917 года в одном и том же — прогрессирующем кризисе правосознания народа. Но, в отличие от А. Солженицына, который слишком большое значение придает субъективным, случайным факторам, И. Ильин видит причину революции не в стечении обстоятельств и не в деятельности «нескольких бездарных и злонамеренных индивидуумов», «она - в нас; во всех нас». Основные задачи правоведения в России.
Как раз наоборот: активное участие евреев в тогдашней государственной жизни может лишний раз объяснить, почему тогда государственные дела обстояли лучше, чем сейчас, когда еврея днём с огнём не найдёшь наверху". Или вот другой, уже упомянутый, нынешний израильский автор48, в своём кропотливом отборе чинов Красной армии бережно выписывает нам длиннющий список начальников Гражданской войны, тогда, в 20-е, расселившихся по большей части в Штабах и Политуправлениях, — и ещё всех ли он, к своей гордости, изыскал? А что видно было Западу? Если посты внутригосударственного аппарата могут оставаться подолгу скрытыми при сохраняемой конспиративности ВКПб, уже и пришедшей к власти , то дипломаты мелькают на виду у всего мира.
При первых дипломатических конференциях с Советами — Генуэзской, Гаагской 1922 — не могла не отметить Европа, что советские делегации и их аппарат состоят большей частью из евреев50. А между тем — он был второй по важности заместитель Чичерина на Генуэзской конференции; затем — он же на Гаагской; позже — руководитель советской делегации в многолетних переговорах по разоружению; он же — член советской делегации в Лиге Наций. Побывав и послом в Италии, в Финляндии, вёл с последней щекотливые переговоры перед советско-финской войной. Наконец и в ООН, с 1946 по 1948, он был главой советской делегации.
Он же — долголетний лектор в Высшей дипломатической школе уволен в антикосмополитской кампании, но затем восстановлен в 1953. В 1937 был послан на горячее место — послом в Испанию к воюющему республиканскому правительству по сути — направлять его , но оттуда сорван арестом. Он — и создаёт коммунистическую партию Великобритании в 1920 — и, в том же году, он же — участник советской стороны переговоров с Англией! А когда на другом конце Земли, в южном Китае, где и без того проворно шныряет уже лет пять М.
Грузенберг-Бородин, взрывается в декабре 1927 кантонское восстание для свержения Гоминьдана неудавшееся , то узнаётся, что готовил его наш вице-консул Абрам Хассис, 33-х лет, — и вот убит китайскими солдатами в «Известиях» на первой же странице несколько статей, фотография и некролог, там «группа товарищей по борьбе» во главе с Куйбышевым, и уподобление убитого — Фурманову, Фрунзе, не мелко 52. И можно думать, что тут преувеличение не большое. Что такое была «работа» в раннесоветских торгпредствах — живейше описано в книге Г. Соломона54, первого советского торгпреда в Таллине — первой европейской столице, признавшей большевиков.
Нет слов пересказать это раннебольшевицкое безмерное, бессчётное ограбление России одновременно с подрывной Деятельностью против западных государств и собственное Разложение, вырождение этих деятелей. Вскоре после того разговора с Ипатьевым Горький «был с негодованием раскритикован советской прессой за статью, в которой порицал советское правительство за размещение стольких евреев по ответственным позициям в правительстве и индустрии. Он не имел возражений против евреев как таковых, но, уклонясь от своего взгляда в 1918, думал, что должны доминировать русские»55. Чтобы они убрались с дороги?
Такое решение может быть принято только контрреволюционерами или трусами»56. Однако в течение 20-х годов такого не случилось. В уже названной публикации «Евреи в Кремле» автор, смакуя «Ежегодник Народного Комиссариата по иностранным делам» за 1925 год, знакомит нас с некоторыми ведущими именами из центрального аппарата НКИД, указывая и посты. А вот уже встречавшийся нам А.
Гойхбарг, после председательства в Малом совнаркоме, — разрабатывает законодательство нэповского периода, руководит составлением Гражданского кодекса РСФСР, он же директор Института советского права59. Много трудней обозреть власти областные-краевые — и не только потому, что они в центральной прессе мало мелькали, — ещё более из-за изумительной их подвижности, перебросчивости с поста на пост. Эти многочисленные и дальние переброски руководителей — в ленинское время вызывались острой нехваткой надёжных кадров, а в сталинское могли быть и признаком недоверия: оторвать от наросших связей? Вот несколько траекторий.
Да немало же и вождей комсомольских. Вот Ефим Цетлин, восходящий путь. Довольно разительна и карьера Исайи Хургина. В 1917 он «серповец», деятель Украинской Рады, Центральной и Малой, разрабатывает законопроект о еврейской автономии на Украине; с 1920 — уже в РКПб; с 1921 — торгпред Украины в Польше; с 1923 — представляет в США германо-американское транспортное общество, «фактически выполнял функции полпреда» советского, он же — создатель и председатель «Амторга», — и ещё необозрим бы путь впереди, но в 38 лет в 1925 утонул в озере, в Штатах62.
Какая жизненная и политическая динамика! Вот область хозяйственная, строительная. Вайнштейн, уже упомянутый, — долгие годы член коллегии наркомфина СССР. Мельницу строить — за подтоп отвечать.
Зангвиля о значении червонца и групповой снимок; а среди заседающих особо отмечены: «Пред. Шейнман же — был не только председатель правления Госбанка, на каждом советском червонце была изображена именно его подпись; он с 1924 — и нарком внутренней торговли СССР. И он же — возьмитесь, читатель, за сердце... Говоря же шире, о среднем служебном уровне в советских учреждениях, известный профессор-экономист Б.
Бруцкус спрашивает: «Разве революция не открыла перед еврейским населением новых возможностей? К тому же «вдвинутые в эту [советскую служебную] иерархию, евреи должны проявлять совершенно исключительный такт, чтобы не вызвать вокруг себя зависти и неудовольствия. Массовое появление евреев-служащих, даже независимо от [их] качеств, должно было не ослабить, а усилить антисемитизм в составе служащих и в интеллигенции». И констатирует: «Еврейских служащих особенно много в комиссариатах, исполняющих экономические функции»66.
Ларин писал попроще: «Еврейская интеллигенция пошла в то время на службу к победившей революции охотно, целыми массами», видя «доступ к закрытой прежде государственной службе»67. Померанц, спустя 50 лет, говорит в оправдание: История «затаскивала евреев в государственный аппарат», «евреям некуда было деваться, кроме государственных учреждений», в том числе ЧК68, — мы на это уже отозвались выше. Однако в «Еврейском мире», парижском сборнике, можно прочесть и такое: «Нельзя отрицать, что значительные части еврейской молодёжи» с большим процентом в Ней «безнадёжных неудачников», «социально и культурно развинченных элементов... Разумеется, не все были «втянуты в большевизм».
Была и мирная еврейская масса, которую революция смяла. Но жизнь в бывшей черте не была на глазах у всего народа. А была перед глазами та атмосфера, которую выпукло рисует М. Хейфец: «Нагловатые, самоуверенно-довольные, распевали взрослые евреи на "красных праздниках" и свадьбах: "там, где сидели цари и генералы, теперь сидим там мы, они сидят под нами"»71.
Но — какие «мы»? Нет, власть дала приглашение и «миллионам жителей гнилых местечек, старьёвщикам, корчмарям, контрабандистам, продавцам сельтерской воды, отточившим волю в борьбе за жизнь и мозг за вечерним чтением Торы и Талмуда», она им «предложила переехать в Москву, Петроград, Киев, взять в свои нервные, быстрые руки всё, выпавшее из холёных рук потомственной интеллигенции, — всё, от финансов великой державы до атомной физики, от шахмат до тайной полиции. Они не удержались от Исавова соблазна, тем более что в придачу к чечевичной похлёбке им предложили строить "землю обетованную"... Да, «было еврейское очарование идеей, были еврейские иллюзии, что это "их" страна»73.
И, по свидетельству о настроении «преобладающей части еврейского общества» в 1923: «большевизм "наименьшее" зло, уйдут большевики — нам ещё хуже будет, — таковы итоги этого настроения в умах, политически незрелых»76. Теперь ведь «еврей может быть командующим армией»! История уже начавшихся тогда тюремно-лагерных преследований социалистов в СССР обнаруживает, сколь большое число евреев-социалистов удержалось от эмиграции после революции, никак не предполагая всей кровожадности нового правительства. Когда Лесков в докладе Паленской комиссии опровергал одно за другим предполагаемые последствия русскому населению от свободного распространения евреев по всей России, — он, разумеется, и предвидеть не мог такой ситуации, как советские Двадцатые годы — столь обильное и властное участие евреев в государственном управлении, в административно-хозяйственном руководстве и направлении культуры.
Однако революция изменила весь возможный ход событий, и мы не можем представить, как пошло бы развитие без неё. Но когда в 1920 году петроградский профессор античной истории Соломон Лурье обнаружил в советской интернациональной коммунистической России — вдруг да опять антисемитизм? Тот прежний российский точней сказать, малороссийский антисемитизм прошлых веков и начала XX — ведь правда же сдут с лика страны октябрьским ветром, вместе с семенами сдут решительно, как всё, что делала революция. Те, кто состоял в Союзе русского народа, шёл с хоругвями громить еврейские лавки, требовал казни Бейлиса, охранял по усердию трон, и все из городского мещанства, кто был возле них или похож на них, или подозревался в том, — те тысячи уже расстреляны или заперты в лагеря.
У русских же рабочих и русских крестьян никакого антисемитизма до революции не было, об этом свидетельствовали и все революционные вожди. А русская интеллигенция — была даже и горячо сочувственна к утеснённым евреям. И детей послереволюционных лет воспитывают только в интернациональном духе. И — откуда же вновь этот заклятый антисемитизм?
Лишённый всякой силы, дискредитированный и раздавленный окончательно, — откуда он опять? Мы уже писали, каким удивлением было и для русско-еврейской эмиграции узнать о неубитом антисемитизме в СССР, когда в 1922 её известили о том только что прибывшие из РСФСР несомненные социалисты Е. Кускова и С. Кускова напечатала статью в «Еврейской трибуне»: что антисемитизм в СССР — не выдумка, «что сейчас в России большевизм смешивается с еврейством — это не подлежит сомнению».
Она встречала даже «высоко-культурных» евреев, «которые были подлинными антисемитами... Врач-еврейка говорит: «Еврейские большевистские администраторы испортили мои прекрасные отношения с местным населением». Учительница: дети «орут, что я преподаю в еврейской школе», потому что «запрещено преподавать Закон Божий и выгнали батюшку», «в Наркомпросе — все евреи». В гимназических кружках «из радикальных семей» — разговоры «о насилии евреев».
Настолько широки эти слои, что «Политуправление разослало прокламацию, в которой разъясняет, почему в администрации так много евреев: "Когда российскому пролетариату понадобилась своя интеллигенция и полуинтеллигенция, кадры административных и технических работников, то неудивительно, что оппозиционно настроенное еврейство пошло ему навстречу... Пребывание евреев на административных постах новой России совершенно естественная и исторически неизбежная вещь, будь эта новая Россия кадетской, эсеровской или пролетарской". А Маслов — оледенил еврейскую эмиграцию: ведь испытанный эсер, общественная репутация безупречна, и вот, живой свидетель первых четырёх советских лет, — что ж говорит? Оно захватило районы, в которых евреев раньше почти не видели и где еврейский вопрос не приходил даже в голову» в Вологде, «та же острая ненависть к евреям в Архангельске, в городах Сибири, на Урале» 80.
И приводит немало эпизодов. Не называет Маслов тех комиссаров, которые выдавали на посев пшено и поджаренные подсолнухи или грозили запретить сеять солод, — но можно уверенно сказать, что были они и не из русского простонародья, и точно не из «бывших», не из дворян, — вот крестьянин и заключал, что власть над ним «еврейская». В некоторых резолюциях уральских рабочих февраля-марта 1921, поступавших в Кремль, «с возмущением говорилось о засильи в центральных и местных властях евреев». И «если к свободно разговаривающей о советских порядках группе лиц не евреев подойдёт еврей, даже лично знакомый собеседникам, разговор почти всегда круто обрывается и переходит в другую плоскость»81.
Маслов пытается понять: «в чём причины этой всеобщей и острой ненависти к евреям в современной России? Распространённое выражение "жидовская власть" весьма часто употребляется в России, особенно на Украине и в бывшей черте оседлости, не как полемически задорное определение власти, а как совершенно объективное определение её состава и её политики». Тут «вкладывается двойной смысл: советская власть, во-первых, отвечает желаниям и интересам евреев, и последние, поэтому, являются её горячими сторонниками и приверженцами; во-вторых, власть фактически находится в руках евреев». Если приём служащих в таком учреждении находится в руках евреев, то можно держать беспроигрышные пари, что весь состав сколько-нибудь ответственных служащих будет состоять из евреев», хотя бы это сопровождалось «раскассированием сложившегося штата».
И часто демонстрируется «то же предпочтение своим, в резкой, нередко в грубо-обидной для других форме». При чиновнике-еврее «советская власть... Хмелящее вино власти для евреев оказывается крепче, и оно сильнее ударяет им в голову». Да ведь это святая правда!
Говорить можно и должно о массовом типе еврея-коммуниста, — того, кто заполняет всякого рода коллегиумы и президиумы, кто возглавляет мелкие и средние советские органы, кто по роду своей деятельности приходит в повседневное и непрерывное соприкосновение с широкими массами населения... Они занимают передовые позиции, что в глазах населения естественно удесятеряет их число»83. Пасманик комментирует: «Мы должны признать, что многие евреи собственными действиями вызывают настроение обострённого антисемитизма»; «все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов, — все эти фармацевты, приказчики, коммивояжеры, недоучившиеся студенты, бывшие экстерны и вообще полуинтеллигенты, — действительно причиняют много зла России и еврейству»84. Питается эта стихия вражды: наглядными и неоспоримыми фактами участия евреев в разрушительных процессах, происходивших в Европе, а также преувеличениями и сказками об этом участии»85.
В конце 1927 Михаил Козаков расстрелянный в 1930 по делу «пищевиков» писал в частном письме своему брату за границу о «юдофобских настроениях массы не только беспартийной, но и партийной... Рабочая масса евреев не жалует — это ни для кого не секрет»87. И Шульгин, после своей «тайной» поездки в СССР в 1928: теперь уже никто не говорит, что «антисемитизм есть казённая выдумка, насаждаемая "Императорским правительством"» или что им «заражены лишь "подонки общества"... Географически — он с каждым днём заливает всё большую территорию, имея тенденцию распространиться на всю Россию.
Главным гнездом сейчас, по-видимому, становится Москва». А «для Великороссии антисемитизм есть явление новое», но тем он и острей антисемитизм Юга — от привычки насмешлив, смягчается еврейскими анекдотами 88. И даже Ларин приводит как подкинутый белогвардейцами «лозунг противоеврейской агитации», бытующий в Москве: «русских отправляют в Нарым, а евреев — в Крым»89. Не сразу, но советские власти, видимо, сильно забеспокоились.
Уже в 1923 «Еврейская трибуна» сообщает, хотя и скептически: «Комиссариат внутренних дел организовал не так давно специальную комиссию, занимающуюся вопросом "охраны евреев от тёмных сил"»90. Из собственной коллекции «многочисленных записок, подаваемых на докладах по антисемитизму» в частности, на консультациях «в кабинете партработы одного из райкомов Москвы» — стало быть, имея дело исключительно с коммунистами или «сочувствующими» рабочими , — Ларин приводит, «без изменения стиля», 66. Среди них такие91: — Откуда приезжают евреи в Москву. Ларин подозревает, что в этих вопросах «просачиваются специально распространяемые подпольной организацией [!
Как мы дальше увидим — отсюда потекут и «оргвыводы». Но сперва он берётся систематически зафиксировать неожиданное явление и научно ответить на вопрос: «как мог в СССР принять довольно заметные размеры антисемитизм в некоторых таких слоях, где он до революции был мало заметен» заводские рабочие, студенты 93? И разбирает последовательно. Интеллигентский антисемитизм.
Таисия Захаровна происходила из семьи зажиточных украинских крестьян. После революции семью раскулачили, а сама она отправилась с сыном в Ростов-на-Дону. В этом городе и прошло детство Александра Солженицына. С юности Александр Солженицын мечтал о карьере писателя, однако первоначально избрал совершенно другую профессию. В 1936 году он поступил на математический факультет университета, где проявил себя как талантливый и способный студент, и окончил вуз с отличием. В своих воспоминаниях Солженицын признавал, что этот выбор, возможно, спас ему жизнь: после ареста значительную часть срока он провёл не в лагерях, а в «шарашках» — закрытых конструкторских бюро, где работали осуждённые инженеры, математики и техники. Несмотря на успехи в учёбе, Александр не оставлял стремления к занятиям литературой. В 1939 году он, не оставляя математики, поступил на заочное отделение в московский Институт философии, литературы и истории, но учёбу прервала Великая Отечественная война. Жизнь Солженицына На фронте с 1943 года Солженицын служил в артиллерийской разведке. В годы войны его отношение к власти поменялось.
В переписке, которую Александр вёл со своими знакомыми, он резко критиковал деятельность И. За это в феврале 1945 года командир батареи звуковой разведки капитан А. Солженицын был арестован. Через пять месяцев следствия его приговорили к 8 годам лагерей и бессрочной ссылке по окончании срока заключения. С 1946 по 1950 гг. Солженицын занимался математическими расчётами в нескольких оборонных «шарашках» в Щербакове ныне Рыбинск , Загорске ныне Сергиев Посад и Москве, но затем из-за конфликта с начальством его перевели в исправительно-трудовой лагерь на севере Казахстана. Там он содержался до самого освобождения из заключения в феврале 1953 года. Впоследствии на основе личного лагерного опыта автора будет написан знаменитый рассказ «Один день Ивана Денисовича». После освобождения из лагеря Солженицын остался в ссылке в Казахстане, жил на юге республики и работал учителем математики в сельской школе. В 1956 году в связи с политикой десталинизации Солженицын был освобождён, вернулся из ссылки и поселился сначала в деревне Мильцево Владимирской области, а затем в Рязани, где вновь работал школьным учителем.
А. Солженицын. Размышления над Февральской революцией [«Российская Газета», 27.02.2007]
Об этом и в связи с фактами, приведёнными Солженицыным, писатель говорил так: ".. В океане миллионов положительных фактов советской жизни, факты, приведённые Солженицыным, - это капля в море... Учёный подчёркивал, что советскую систему создавали миллионы русских людей, которые стали учителями, врачами и инженерами, а не только лишь Сталин и его окружение. По убеждению Зиновьева, большинство россиян поддержало революцию и если бы этого не было, то и советская система не выжила. Александр Александрович подчёркивал, что о Сталине он говорит не как о хорошем или плохом, а рассматривает Сталина прежде всего с точки зрения его великой исторической роли в истории России и русского народа. Учёный считал, что именно такой подход правильный и объективный при оценке личности Сталина, как государственного деятеля. О том, что мы имеем сейчас в России: "... Мы имеем сейчас в России, то, что произошло в результате антикоммунистического переворота в ельцинские годы - это пришло надолго и всерьёз.
И с этой системой, которая пришла на смену советской, Россия обречена на историческую гибель...
Впоследствии на основе личного лагерного опыта автора будет написан знаменитый рассказ «Один день Ивана Денисовича». После освобождения из лагеря Солженицын остался в ссылке в Казахстане, жил на юге республики и работал учителем математики в сельской школе. В 1956 году в связи с политикой десталинизации Солженицын был освобождён, вернулся из ссылки и поселился сначала в деревне Мильцево Владимирской области, а затем в Рязани, где вновь работал школьным учителем.
Несмотря на первоначальное признание и публикации времён «хрущёвской оттепели», уже к началу 1960-х гг. Солженицын практически утратил доверие властей. За смелую антисоветскую критику и открыто декларируемую приверженность православию писатель лишился возможности публиковаться в Советском Союзе, зато активно печатался на Западе. В СССР его произведения активно распространялись в самиздате.
В 1970 году Нобелевский комитет присудил Солженицыну премию «за нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы». Очевидно, что награждение знаменитого диссидента стало не только литературным, но и общественно-политическим жестом. В 1974 году вопрос о том, что делать с Солженицыным, решался на высшем уровне. В результате споров в Политбюро возобладало мнение председателя Ю.
Андропова , который требовал для Солженицына не лагерей, а лишения гражданства. Вскоре последовал арест писателя, обвинение в измене Родине и изгнание. В марте 1974 года вместе со своей семьёй писатель был лишён советского гражданства и принудительно покинул страну. Сначала Солженицын поселился в швейцарском Цюрихе.
Он часто ездил по Европе, посещал и североамериканский континент. Несколько лет спустя, в 1976 году, Солженицыны переехали в США и поселились в крохотном городке Кавендише в штате Вермонт. Здесь писатель жил замкнуто, много работал и мало общался с журналистами. Живя на Западе, Солженицын продолжал критиковать общественно-политический строй СССР, но доставалось от него и западной демократии.
Местная пресса нередко обвиняла писателя в недовольстве любым общественным строем.
Путевые впечатления», «Воспитанница», «Перед ужином». Алексей Иванович Еремеев, 1908-1987. Фридман, 1923-2009. Гинзбург, 1918-1977. Гинзбург, 1903-1979. Катаев, 1903-1942.
Совместная серия таких назначений не может быть случайностью. За крушение корабля — кто отвечает больше капитана? Откуда эта невообразимая растерянность и непригодность всех министров и всех высших военачальников? Почему в эти испытательные недели России назначен премьер-министром — силком, против разума и воли — отрекающийся от власти неумелый вялый князь Голицын? А военным министром — канцелярский грызун Беляев? Потому что оба очаровали императрицу помощью по дамским комитетам. Почему главная площадка власти — министерство внутренних дел — отдана психопатическому болтуну, лгуну, истерику и трусу Протопопову, обезумевшему от этой власти? На петроградский гарнизон, и без того уродливый, бессмысленный, — откуда и зачем вытащили генерала Хабалова, полудремлющее бревно, бездарного, безвольного, глупого? Почему при остром напряжении с хлебом в столице — его распределение поручено безликому безответственному Вейсу? А столичная полиция — новичку из Варшавы? Сказать, что только с петроградским военачальником ошиблись, — так и в Москву был назначен такой же ничтожный Мрозовский. И по другим местам Империи были не лучше того командующие округами Сандецкий, Куропаткин и губернаторы. Но и штабом Верховного и всеми фронтами командовали и не самые талантливые и даже не самые преданные своему монарху. Только на флоты незадолго стали блистательные Колчак и Непенин, два самых молодых адмирала Европы, — но и то оказался второй упоён освобожденческими идеями. И надо же иметь особый противодар выбора людей, чтобы генералом для решающих действий в решающие дни послать Иудовича Иванова, за десятки императорских обедов не разглядев его негодности. Противодар — притягивать к себе ничтожества и держаться за них. Как и к началу страшной Мировой войны царь застигнут был со своими избранцами — легковесным Сазоновым, пустоголовым Сухомлиновым, которые и вогнали Россию в войну. Люди всевозможных качеств никогда не переводятся в огромной стране. Но в иные смутные периоды — лучшим закрываются пути к выдвижению. Всякий народ вправе ожидать от своего правительства силы — а иначе зачем и правительство? К началу 1917 года российская монархия сохранялась ещё в огромной материальной силе, при неисчислимых достояниях страны. И к ведению войны: уже развившаяся военная промышленность, ещё небывалая концентрация на фронте отличного вооружения, всё ж ещё не домолоченный кадровый офицерский состав и — ещё никогда не отказавшиеся воевать миллионы солдат. И — для сохранения внутреннего порядка: образ царя твёрдо стоял в понятии крестьянской России, а для подавления городских волнений не составляло труда найти войска. Трон подался не материально, материального боя он даже не начинал. Физическая мощь, какая была в руках царя, не была испробована против революции. В 1905 на Пресне подавили восстание более явное — а в Петрограде теперь просто не защищались. Мельгунов правильно пишет: «Успех революции, как показал весь исторический опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления. У власти — телеграф, телефон, железные дороги, пулемёты, артиллерия, броневые автомобили — их можно обслуживать небольшими отрядами верных правительству людей, не вводя в бой крупные войсковые части. Время уличных баррикад как будто навсегда миновало. Но власти в февральском Петрограде действовали вопреки всякому здравому смыслу и законам тактики: не использовали своего контроля над телефоном и телеграфом, не использовали преимуществ ни в каком виде оружия, а свои малые силы не держали в кулаке, но разбросали беззащитно по городу. Не материально подался трон — гораздо раньше подался дух, и его и правительства. Российское правительство в феврале Семнадцатого не проявило силы ни на тонкий детский мускул, оно вело себя слабее мыши. Февральская революция была проиграна со стороны власти ещё до начала самой революции. Тут была и ушибленность Пятым годом, несчастным 9-м января. Государь никогда не мог себе простить того злосчастного кровопролития. Больше всего теперь он опасался применить военную силу против своего народа прежде и больше нужды. Да ещё во время войны! Ещё в майский противонемецкий погром в 1915 в Москве приказано было полиции: ни в коем случае не применять оружия против народа. И хотя эта тактика тогда же показала полную беспомощность власти и всесилие стихии — запрещение действовать против толпы оружием сохранилось и до февральских петроградских дней. И в той же беспомощности снова оказались силы власти. Все предварительные распоряжения столичным начальникам и все решения самих этих дней выводились Государем из отменного чувства миролюбия, очень славного для христианина, но пагубного для правителя великой державы. Оттого с такой лёгкостью и бескровностью впрочем, в Петрограде несколько сот, а по Союзу городов — и до 1500 убитых, раненых и сошедших с ума, и 4000 арестованных новою властью удалась Февральская революция — и, о, как ещё отдастся нам эта лёгкость и это миролюбие! И посегодня отдалось ещё не всё. Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны. И вызвала — худшую, дольшую, но уже без собирающего тронного знамени. Что трёхсотлетняя династия, пятисотлетняя монархия даже не сделает малейшей попытки к сопротивлению? Такого прорицателя не было ни одного. Ни один революционер, никто из врагов, взрывавших бомбы или только извергавших сатиры, никогда не осмеливались такого предположить. Столетиями стоять скалой — и рухнуть в три дня? Даже в два: днём 1 марта ещё никто и не предлагал Государю отрекаться — днём 3 марта отрёкся уже не только Николай II, но и вся династия. Кадеты Милюков на первых дипломатических приёмах признавались иностранцам, что сами ошеломлены внезапностью и лёгкостью успеха. Да Прогрессивный блок и не мечтал и не хотел отводить династию Романовых от власти, они добивались лишь ограничить монархическую власть в пользу высшей городской общественности. Они и самого Николая II довольно охотно оставили бы на месте, пойди он им на серьёзные уступки, да чуть пораньше. Но с той же хилой нерешительностью, как уже 5 лет, — ни поставить своё сильное умное правительство, ни уступить существенно кадетам, — Государь продолжал колебаться и после ноябрьских думских атак, и после декабрьских яростных съездов Земгора и дворянства, и после убийства Распутина, и целую неделю петроградских февральских волнений, — всё надеялся, всё ждал, что уладится само, всё колебался, всё колебался — и вдруг почти без внешнего нажима сам извихнулся из трёхсотлетнего гнезда, извихнулся больше, чем от него требовали и ждали. Монархия — сильная система, но с монархом не слишком слабым. Быть христианином на троне — да, — но не до забвения деловых обязанностей, не до слепоты к идущему развалу. В русском языке есть такое слово зацариться. Значит: забыться, царствуя. Парады, ученья, парады любимого войска и цветочные киоски для императрицы на гвардейских смотрах — заслоняли Государю взгляд на страну. Всё царствование Николая II состоит как бы из двух повторенных кругов, каждый по 11 лет. И в пределах каждого круга он имел несчастный дар свести страну из твёрдого процветающего положения — на край пропасти: в октябре 1905 и в феврале 1917. Все споры российские теперь кипят о втором круге — а ведь в первом всё это уже случилось. В своём дремотном царствовании, когда бездействие избирается удобнейшей формой действия, наш роковой монарх дважды поспешествовал гибели России. И это — при лучших душевных качествах и с самыми добрыми намерениями! После первого гибельного круга послан был ему Богом Столыпин. Единожды в жизни Николай остановил свой выбор не на ничтожестве, как обычно, а на великом человеке. Этот великий человек вытянул из хаоса и Россию, и династию, и царя. И этого великого человека Государь не вынес рядом с собою, предал. Сам более всех несчастный своею несилой, он никогда не осмеливался ни смело шагнуть, ни даже смело выразиться. Не то чтобы гнуть по-петровски, но не мог и, как прадед его Николай, входить самому в холерный бунт — и давить, и после холерного госпиталя в поле сжигать свою одежду до белья. В начале германской войны только и мог он бледно повторить Александра I: «не положу оружия, пока последний вражеский солдат... Может быть все предшествующие цари романовской династии были нравственно ниже Николая II, — и конечно Пётр, топтавший народную душу, и себялюбивая Екатерина, — но им отпустилось за то, что они умели собою представить необъятную силу России. А кроткий, чистый, почти безупречный Николай II, пожалуй, более всего напоминая Фёдора Иоанновича, — не прощён тем более, чем, не по месту, не по времени, был он кротче и миролюбивей. Его обнажённую переписку с женой кинули под ноги миллионам с кем поступила судьба безжалостней? Ты просто чуть-чуть слаб и не доверяешь себе... В таком же непримиримом конфликте с образованным обществом можно было стоять скалою, а он дал согнуть себя и запугать. Не признаваясь, он был внутренне напуган и земством, и Думой, Прогрессивным блоком, либеральной прессой, и уступал им — то само своё самодержавие осенью 1905 , то любимых своих министров одного за другим лето 1915 , всё надеясь задобрить ненасытную пасть, — и сам загнал себя в положение, когда не стало кого назначить. Он жил в сознании своей слабости против образованного класса — а это уже была половина победы будущей революции. В августе 1915 он раз единственный стянул свою волю против всех — и отстоял Верховное Главнокомандование, — но и то весьма сомнительное достижение, отодвинувшее его от государственного руля. И на том — задремал опять, тем более не выказывал уменья и интереса управлять энергично самою страной. Отстоял себя, против всех, Верховное Главнокомандование, — так хотя бы им-то воспользовался в судьбоносные дни! К этим-то дням как раз оно прилегло — лучше не придумать! Его отъезд из Царского Села случайно как раз накануне волнений — не верней ли и понять как Божье дозволение: добраться до Ставки, до силы, до власти? Нельзя было занять более выгодной позиции против начавшейся петроградской революции! К вечеру 27 февраля она была выиграна в Петрограде — но только в нём одном. Вся огромная Россия оставалась неукоснительно подчинена своим начальникам и никакой революции ниоткуда не ждала. Вся армия стояла при оружии, готовая выполнить любой ясный замысел своего вождя. И такой замысел в ту ночь как будто начал осуществляться: посылка фронтовых полков на мятежный запасной небоеспособный гарнизон. Военный успех операции не вызывал сомнений, и было много полков, совсем не доступных агитации разложения, — как не тронулся ж ею Тарутинский полк, уже достигший цели. Да он в одиночку, пожалуй, если б им руководили, мог осуществить и весь план. Но даже и в таком масштабе операция подавления не была необходима. Чтобы петроградские уличные волнения приобрели бы значение общероссийской революции, всего-то надо было: чтобы Россия не перестала эти волнения кормить хлебом, а они Россию — агитацией. Едва сбродился первый случайный состав Совета рабочих депутатов — его первой заботой было: восстановить железнодорожное движение между Москвой и Петроградом. Здесь было их слабое место! Как и предлагал генералу Мрозовскому полковник Мартынов. Вообразим зоркую и решительную власть: как просто и коротко она бы блокировала этот дальний, уже сам собой невыгодно отрезанный болотный пункт, — совсем не надо и посылать в петроградское кипение никаких войск: отсоединить телеграфные линии, на четырёх железных дорогах вынуть по несколько рельсов и на эти места поставить 4 отряда из верных войск — да 444 было таких у Ставки, — и никогда бы жалкие запасники, ещё достаточно и оторвавшись от города, не посмели бы атаковать стреляных, атаковав же — проиграли бы. А чуть-чуть затем изменись положение, стань в Петрограде вместо фунта хлеба — полфунта, затем и четвертушка, — и все эти расхлябанные, необученные да и невооружённые запасные батальоны с такой же лёгкостью отъединились бы от революции, как они к ней присоединились. Правда, и армия жила без продовольственных запасов и зависела целиком от подвоза, — но ей-то никто не мог перерезать. Так уверены были все. А уже — ничего не предстояло: что промелькнуло, не начавшись, — оно и было всё. Сказать, что Государь, находясь и в Ставке, не был подлинным распорядителем своей армии? Что и в Могилёве как и в Царском он поставил себя так, что не мог принять великих смелых решений? Был связан и косностью своих штабных и немым сопротивлением Главнокомандующих фронтами? Да, на всех этих местах — не состояли лучшие генералы, самые верные. Николай II не имел таланта угадывать верных, держать их и сам быть им последовательно верным. Потому и пришлось ему написать — «кругом измена, и трусость, и обман», что он органически не видел верных и храбрых, не умел их позвать. Так и вся его дюжина свиты была как подобрана по безликости и бездарности. Для чего содержится свита? А Конвой? Что ж за верность оказалась у Конвоя? Тот десяток терских казаков, в своих страшных туземных папахах, побредший на всякий случай отмечаться у Караулова в Думе — зачем они пошли? Просто испугались... Да и все четыре сотни Конвоя после вековой парадной и почётной охраны императоров — как быстро скисли: царскосельские — надели белые повязки, выбрали комитет... Однако пока Государь оставался в Ставке — Алексеев покорно выполнил распоряжение о посылке войск и не смел сам искать государственного выхода. Останься Государь и далее в Ставке — посланные войска неуклонно шли бы на Петроград, и никто не запрашивал бы у Главнокомандующих мнения их о необходимости царского отречения. Ото всего того произошло бы вооружённое столкновение в Петрограде? Если бы восставшие не разбежались — да. Но отдалённейше не было бы оно похоже на трёхлетнюю кровавую гражданскую войну по всем русским просторам, чекистский бандитский разгул, тифозную эпидемию, волны раздавленных крестьянских восстаний, задушенное голодом Поволжье — и полувековой адовый скрежет ГУЛАГа потом. Измени, отклонись, пошатнись все высшие военачальники? Наконец, если рок характера — колебаться, — проколебался бы Государь ещё двое-трое суток. Но нет, в этом колебании Государь был быстротечнее, чем когда-либо. Едва услышал об опасности своей семье — и бросил армию, бросил Ставку, бросил пост Верховного — и помчался к семье. Снова признак чистого любящего сердца. Но какому историческому деятелю его слабость к своей семье зачтена в извинение? Когда речь идёт о России — могли б и смолкнуть семейные чувства. Наконец, семью и при больных детях можно было вывезти из Царского Села энергично: автомобили быстрые, вагоны тёплые и удобные, и конвоя достаточно. Оправдать, что Государь просто не знал, не понимал, что происходит в Петрограде, не охватывал масштабов? Да, настолько не знал, насколько бездарных и нечестных министров сам поставил. Но и настолько знал уже, что послал на усмирение восемь полков. Нет, император завороженно покинул свою лучшую, единственно верную позицию — и безвольно поехал всё в ту же удавку, из которой так вовремя ускользнул, — под самую лапу революционного Петрограда. Вяло поплыл, не напрягая ни воли, ни власти, — а как плывётся, путь непротивления. Даже грозной телеграммы по всем железным дорогам, как Бубликов, он не нашёлся послать с пути. Окунулся в поездку — и потерял последнее знание о событиях — уже и вовсе не знал ничего. Через незнание, через немоту, через ночь, через глушь, меняя маршруты, — к семье! Такое бы упорство — да на лучших направлениях его царствования! Кстати, Любань никакими революционными войсками не была занята, никто не перегораживал царю дорогу, — а просто местная запасная часть, пользуясь наступившей свободой, разгромила станционный буфет, вот и всё. Естественный эпизод для такой обстановки, в какую царственным особам не следует много путешествовать. Жалкий рыск заплутавшихся царских поездов на другой день объявляли толпе под смех — и в Таврическом, и у московской городской думы. Ещё будут и врать свободные газеты, не стеснённые уже ничем, что царский поезд был задержан искусственным крушением, паровозы испорчены пролетариями-смазчиками. Ещё будет декламировать Керенский, что героические железнодорожники помогли изловить царя. Но как ни объясняй — красиво не объяснишь. И вот — император дослал и загнал сам себя в полувраждебную псковскую коробочку. И что ж он обдумывает эти сутки? Нет, лишь: отдавать ли в чужие руки больного сына? Трон — он сразу готов отдать без боя, он не подготовлен бороться за него. Та же вдруг чрезмерная податливость, как и 17 октября 1905: внезапно уступить больше, чем требует обстановка. Он даже не вспомнил в эти сутки, что в его Империи существуют свои основные законы, которые вовсе не допускали никакого отречения царствующего Государя но, по павловскому закону: лишь престолонаследник мог отречься заранее — и то «если засим не предстоит затруднения в наследовании». И сугубо не мог он отрекаться ещё и за наследника. Где, кто, по какому вообще закону может отречься от каких-либо прав за несовершеннолетнего? Николай II не понимал закона, он знал только своё отцовское чувство. Было бы грубо, а заметить можно и так: кто же выше — сын или русская судьба? Для чего держали Распутина: сохранить наследника для престола или сына для мамы? Раздражили всё общество, пренебрегли честью трона — для устойчивости династии? Если только берегли сына для родителей, то всей семье надо было уходить на отдых десятью годами раньше. А если — наследника для престола, так вот и достигнута вершина того хранения? И вдруг обратился цесаревич просто в сына? Но низко было со стороны Милюкова упрекнуть, что через сына хотели прицепиться и вернуться к трону: вот уж — бесхитростно.
Читая Солженицына. Часть 2: Революция
| Александр Солженицын. Размышления над Февральской революцией » ИНТЕЛРОС | «Размышле́ния над Февра́льской револю́цией» — статья Александра Солженицына о Февральской революции 1917 года, впервые опубликованная в журнале «Москва» в 1995 году. |
| Наталья Солженицына. Всё, что случилось потом со всеми нами ― неизбежное следствие Февраля | лагерный стукач, сексот, осведомитель, завербованный без всякого нажима с кличкой "Ветров", он и сам этого никогда не отрицал, ибо вещь очевидная. |
| А. Солженицын и И. Ильин о причинах февральской революции | В результате глубокого вживания в историю России А.И. Солженицын пришел к выводу, что перед государственной властью было два пути, предотвращавших революцию. |
| Александр Исаевич Солженицын | 12 февраля Солженицын был арестован, обвинен в измене Родине и лишен советского гражданства. 13 февраля он был выслан из СССР (доставлен в ФРГ на самолете). |
| Размышления над февральской революцией | это Что такое Размышления над февральской революцией? | Александр Солженицын – о событиях, которые трагически изменили не только судьбу России, но и ход всемирной истории. |
Похожие книги на "Размышления над Февральской революцией"
- Размышления над февральской революцией
- Параметры статьи
- «Размышления над Февральской революцией»
- День в истории. Схватка в Кремле вокруг Солженицына
- Размышления над февральской революцией
- Солженицын Александр Исаевич