Тэффи – псевдоним Надежды Александровны Лохвицкой(1872-1952), которая родилась в Петербурге в семье известного адвоката, профессора уголовного права кого.
Инсценировка Рассказа Надежды Теффи Первое Апреля
Также, во все времена Новгород был одним из главных торговых партнёров Ганзы. Великий Новгород принял активное участие в создании Ганзейской библиотеки и прислал нам большое количество книг, среди которых книги по истории города, о памятниках истории и культуры, в том числе о памятнике «Тысячелетие России», о древних манускриптах, о связях Новгорода с городами Ганзейского союза. Книги богато иллюстрированы, содержат многочисленные архивные документы. Книга из Смоленска. Она приурочена к 1145-летию со дня первого летописного упоминания Смоленска, а автор её Никифор Андрианович Мурзакевич - известен тем, что издал первый печатный труд по истории города, и было это в 1803 году. В тексте сохранена самобытность языка автора, но для удобства современному читателю из слов убраны «мертвые» буквы дореволюционного алфавита. И обязательно читатель обратит внимание на художественное приложение: репродукции работ известных смоленских художников. Книга из Кингисеппа. Четыре исторических названия у этого города, когда-то его территория входила в состав Водской земли, Новгородского княжества, Ингерманландии. Маленький город с большой «биографией», здесь часто происходили события, оставившие заметный след в истории нашей страны.
Люди и племена, крепости, ремёсла, дороги и улицы, войны, культура, традиции и памятники, - всё это материал историко-краеведческих очерков. Есть фотоприложение с интересным названием «Узнаете ли Вы? Книга из Нарвы Эстония. Книга-фотоальбом, на эстонском, русском и английском языках. Город — одно из старейших поселений Северной Европы, большинство фотографий посвящено Старой Нарве как самой замечательной в архитектурном плане части территории, застройка была практически полностью уничтожена в последней войне.
Вот яйцо. Смущенный фокусник перевернул платок. Действительно на шнурке висело яйцо.
А ты вперед залез! Так, братец, нельзя. Фокусник был бледен и криво улыбался. Извините, господа…— голос у него пресекся и задрожал. Валяй дальше! Пусть кто-нибудь из почтеннейшей публики одолжит мне свой носовой платок. Публика стеснялась. Многие уже было вынули, но, посмотрев внимательно, поспешили спрятали.
Тогда фокусник подошел к сыну городского головы и протянул дрожащую руку. Сын головы дал свой платок, и фокусник встряхнул его. Сын головы гордо смотрел на публику. Теперь я свертываю его трубочкой, подношу к свечке и зажигаю. Отгорел весь угол. Публика вытянула шею. Извольте убедиться! Он гордо и ловко расправил платок.
Посреди платка зияла огромная паленая дыра. Фокусник приложил платок к груди и заплакал. Почтеннейшая публика… Сбору никакого!.. Дождь с утра… Куда ни попаду, везде. С утра не ел… не ел — на булку копейка! Бог с тобой! Господь с тобой. Фокусник всхлипывал и утирал нос волшебным платком.
О, Господи! Душу выворотил! В дверь просунулась голова в клеенчатом капюшоне. Расходись по домам! Все встали, вышли, захлюпали по лужам. Все приостановились. Он с тебя деньги сдерет, он у тебя же и душу выворотит. Кто со мной?
Безо всякой совести народ… Деньги плочены некраденые… Ну, мы тебе покажем! Жжива… Вот, собственно, эта «Жжива» через два «ж», это «Вздуть! Но это понятно дело, что Тэффи очень свободно совмещает и комбинирует слова из абсолютно разных языковых пластов, неологизмы, канцеляризмы, какие-то милые детские вульгаризмы. Все это у нее образует единый горячий поток. Но прелесть, конечно, не в этой лексической игре, которая всякому талантливому автору после Чехова должна уже гораздо легче даваться. Прелесть в особенности взгляда на жизнь, который у Тэффи есть. Именно в удивительном сочетании легкой брезгливости, потому что все вокруг дураки, и глубочайшего сострадания. Тэффи написала очень много и главным образом, конечно, наиболее серьезный, как ни странно, текст ее, появившийся уже в эмиграции.
Потому что в эмиграции появилось больше поводов всех жалеть и при этом всех презирать. Конечно, лучшая книга о русской эмиграции — это сборник ее фельетонов «Городок», где городок, давший заглавие книге, эта прелестная характеристика русского Парижа, маленького городка внутри огромного Парижа, она остается абсолютно справедливой и в наши дни, но с той еще разницей, что очень многие сегодня живут эмигрантами в собственной стране. Точно так же не чувствуют себя на месте. Точно такие же вечные разговоры: «Ке фер? Фер-то ке», вот именно после Тэффи вошло «фер-то ке? Это общее отсутствие почвы, и невозможность наладить коммуникацию какую-то внутри этого одиночества у героев Тэффи доходит до того, что герои ее привязываются к мухе, привязываются к куску сургуча, который человек вывез из России и всю жизнь этот невидимый таинственный друг рядом с ним провел, а теперь вдруг потерялся. Вот этот апофеоз одиночества, когда не хватает мухи, к которой привязался, это только Тэффи могла бы написать. Практически все сохранившиеся у нас мемуарные свидетельства о ней, кто бы о ней не вспоминал, самые желчные люди, вспоминают Тэффи как ангела.
Пассажиры нервничают. Фантазия работает. Верно, бабу переехали. Тут вчера одну бабу переехали,- не каждый же день по бабе. Верно, сегодня телку. Нужно же колеса из нее вытащить. Грабить нас хотят, вот что. Теперь, верно, передний вагон чистят, а там и до нас дойдет. Ясное дело - грабят.
Но поезд так же неожиданно трогается, как и остановился, и всем некоторое время досадно, что не случилось никакой гадости. А отчего стояли? Не может же кондуктор, человек малограмотный и ничего общего с Пулковской обсерватврией не имеющий, объяснить вам, что все это штуки Большого и скверного Пса. От влияния этого самого Пса на людей находит чепоседство. Едут, сами не зная куда и зачем. Не потому, что ищут прохладного места, так как многие, например, любят летом побывать в Берлине, где, как известно, такая жарища, что даже лошадь без шляпки ни за какие деньги на улицу носа не покажет, и у каждой порядочной коровы есть зонтик. Каждый бежит с насиженного места, оставляя стеречь квартиру какую- нибудь "кухаркиной тетки сдвуродну бабку". Днем эти бабки проветривают комнаты и свешивают в окошко свои щербатые носы. И гулко по опустевшему двору, отскакивая от высоких стен, разносятся их оживленные, захватывающие разговоры.
Кадушка у Потаповны рассохши! Кадушка у Пота... Закрывайте окно, дохните, как мухи, в духоте, только не слушайте, как бабки беседуют. Они под особым покровительством Большого Пса. По ночам, между прочим, этих бабок убивают и грабят квартиры. Громилы вполне уверены, что этих сторожих оставляют специально для их удобства. А то и двери открыть было бы некому. Самому ломать входные крюки, замки и засовы очень хлопотно, громоздко и, главное, трудно не шуметь. А такая Божья старушка - золото, а не человек.
И откроет, и впустит. А Большой Пес только радуется. Ему что! Но из всех песьих бичей хуже всего, конечно, солнце. Не спорю, оно несколько лет тому назад был в большой моде. Имя его писали с прописной буквы,1 поэты посвящали ему стихи, в которых воспевали различные его приятные качества и хорошие поступки. Я, признаюсь, этому течению никогда не сочувствовала. Это значит-вставай в пять часов утра! Слуга покорный!
Солнце, если говорить о нем спокойно и без пафоса,- несноснейшая тварь из всей вселенной. Конечно, хорошо, что оно выращивает огурцы и прочее. Но, право, было бы лучше, если бы человечество нашло способ обходиться своими средствами, отопляя, освещая свою землю и выращивая на ней что нужно без посторонней помощи. Солнце несносно! Представьте себе круглое краснорожее существо, встающее ежедневно ни свет ни заря и весь день измывающееся над вами. Разведет кругом такое парево, что дохнуть нельзя. На щеки наляпает вам коричневых пятен, с носу сдерет кожу. Кругом, куда ни глянешь, расплодит муху и комара. Чего уж, кажется, хуже!
А люди не нарадуются: - Ах, восход, заход! Удивительная, подумаешь, штука, что солнце село! Иной человек за день раз двести и встанет, и сядет, и никто на это не умиляется. Подхалимничают люди из выгоды и расчета. Подлизываются к солнцу, что оно огурцы растит. Живешь и ничего не замечаешь. А вот как наступит песье время, да припечет тебя, да поджарит, да подпалит с боков,- тут и подумаешь обо всем посерьезнее. О, поверьте, не из-за веснушки какой-нибудь хлопочу я и восстаю против солнца! Нет, мы выше этого, да и существуют вуали.
Просто не хочется из-за материальной выгоды огурца лебезить перед банальной красной физиономией, которая маячит над нами там, наверху! Опомнитесь, господа! Оглянитесь на себя! Ведь cтыдно! Неживой зверь --------------------------------------------------------------- OCR: Дмитрий Урюпин --------------------------------------------------------------- На елке весело было. Наехало много гостей и больших, и маленьких. Был даже один мальчик, про которого нянька шепнула Кате, что его сегодня высекли. Это было так интересно, что Катя почти весь вечер не отходила от него; все ждала, что он что-нибудь особенное скажет, и смотрела на него с уважением и страхом. Но высеченный мальчик вел себя как самый обыкновенный, выпрашивал пряники, трубил в трубу и хлопал хлопушками, так что Кате, как ни горько, пришлось разочароваться и отойти от него.
Вечер уже подходил к концу, и самых маленьких, громко ревущих ребят стали снаряжать к отъезду, когда Катя получила свой главный подарок -- большого шерстяного барана. Он был весь мягкий, с длинной кроткой мордой и человеческими глазами, пах кислой шерсткой и, если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э! Баран поразил Катю и видом, и запахом, и полосой, так что она даже для очистки совести спросила у матери: -- Он ведь не живой? Мать отвернула свое птичье личико и ничего не ответила; она уже давно ничего Кате не отвечала, ей все было некогда. Катя вздохнула и пошла в столовую поить барана молоком. Сунула ему морду прямо в молочник, так что он намок до самых глаз. Подошла чужая барышня, покачала головой: -- Ай-ай, что ты делаешь! Разве можно неживого зверя живым молоком поить! Он от этого пропадет.
Ему нужно пустышного молока давать. Вот так. Она зачерпнула в воздухе пустой чашкой, поднесла чашку к барану и почмокала губами. А почему кошке настоящее? Для каждого зверя свой обычай. Для живого -- живое, для неживого -- пустышное. Зажил шерстяной баран в детской, в углу, за нянькиным сундуком. Катя его любила, и от любви этой делался он с каждым днем грязнее и хохлатее и все тише говорил ласковое "мэ-э". И оттого, что он стал грязный, мама не позволяла сажать его с собой за обедом.
За обедом вообще стало невесело. Папа молчал, мама молчала. Никто даже не оборачивался, когда Катя после пирожного делала реверанс и говорила тоненьким голосом умной девочки: -- Мерси, папа! Мерси, мама! Как-то раз сели обедать совсем без мамы. Та вернулась домой уже после супа и громко кричала еще из передней, что на катке было очень много народа. А когда она подошла к столу, папа взглянул на нее и вдруг треснул графин об пол. Он закричал еще что-то, но нянька схватила Катю со стула и потащила в детскую. После этого много дней не видела Катя ни папы, ни мамы, и вся жизнь пошла какая-то ненастоящая.
Приносили из кухни прислугин обед, приходила кухарка, шепталась с няней: -- А он ей... Да ты, говорит... А она ему... Шептали, шуршали. Стали приходить из кухни какие-то бабы с лисьими мордами, моргали на Катю, спрашивали у няньки, шептали, шуршали: -- А он ей... Нянька часто уходила со двора. Тогда лисьи бабы забирались в детскую, шарили по углам и грозили Кате корявым пальцем. А без баб было еще хуже. В большие комнаты ходить было нельзя: пусто, гулко.
Портьеры на дверях отдувались, часы на камине тикали строго. И везде было "это": -- А он ей... В детской перед обедом углы делались темнее, точно шевелились. А в углу трещала огневица -- печкина дочка, щелкала заслонкой, скалила красные зубы и жрала дрова. Подходить к ней нельзя было: она злющая, укусила раз Катю за палец. Больше не подманит. Все было неспокойное, не такое, как прежде. Жилось тихо только за сундуком, где поселился шерстяной баран, неживой зверь. Питался он карандашами, старой ленточкой, нянькиными очками -- что бог пошлет, смотрел на Катю кротко и ласково, не перечил ей ни в чем и все понимал.
Раз как-то расшалилась она, и он туда же -- хоть морду отвернул, а видно, что смеется. А когда Катя завязала ему горло тряпкой, он хворал так жалостно, что она сама потихоньку поплакала. Ночью бывало очень худо. По всему дому поднималась возня, пискотня. Катя просыпалась, звала няньку. Крысы бегают, вот они тебе ужо нос откусят! Катя натягивала одеяло на голову, думала про шерстяного барана и, когда чувствовала его, родного, неживого, близко, засыпала спокойно. А раз утром смотрели они с бараном в окошко. Вдруг видят: бежит через двор мелкой трусцой бурый кто-то, облезлый, вроде кота, только хвост длинный.
Смотри, какой кот поганый! Нянька подошла, вытянула шею. Ишь, здоровенная! Этакая любого кота загрызет! Она так противно выговаривала это слово, растягивая рот, и, как старая кошка, щерила зубы, что у Кати от отвращения и страха заныло под ложечкой. А крыса, переваливаясь брюхом, деловито и хозяйственно притрусила к соседнему амбару и, присев, подлезла под ставень подвала. Пришла кухарка, рассказала, что крыс столько развелось, что скоро голову отъедят, -- В кладовке у баринова чемодана все углы отгрызли. Нахальные такие! Я вхожу, а она сидит и не крянется!
Вечером пришли лисьи бабы, принесли бутылку и вонючую рыбу. Закусили, угостили няньку и потом все чего-то смеялись. Вон нога болтается, и шерсть облезла. Капут ему скоро, твоему барану. Мочало из него вылезет, и капут. Живое тело ест и пьет, потому и живет, а тряпку сколько ни сусли, все равно развалится. И вовсе она не сирота, а маменька ейная, может быть, мимо дома едет да в кулак смеется. Бабы от смеха совсем распарились, а нянька, обмакнув в свою рюмку кусочек сахару, дала Кате пососать. У Кати от нянькина сахару в горле зацарапало, в ушах зазвенело, и она дернула барана за голову.
Эх ты, глупая! Кабы настоящий был, сам бы пищал. Бабы выпили еще и стали говорить шепотом старые слова: -- А он ей... А Катя ушла с бараном за сундук и стала мучиться. Не живуч баран. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть! Она достала с подоконника сухарь, сунула барану под самую морду, а сама отвернулась, чтобы не смущать. Может, он и откусит немножко...
Пождала, обернулась -- нет, сухарь нетронутый. Откусила кончик, опять к барану подсунула, отвернулась, пождала. И опять баран не притронулся к сухарю. Не можешь? Не живой ты, не можешь! А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой, кроткой и печальной: -- Не могу я! Не живой я зверь, не могу! Скажи: мэ-э! Ну, мэ-э!
Не можешь!
Дедушка — старик серьезный, бровастый и глуховатый, всецело поглощен был личными делами: мял в чашке набухший от чая хлеб, подливал в него молока, подмешивал варенья и сверху еще подмасливал маслом. Я, решив быть светской, с уважением смотрела на его хлопоты.
Но он, кажется, не замечал этого. А, может быть, притворялся. Наконец, дедушка деловито зачерпнул, попробовал и сердито оттолкнул чашку: — Свиньи!
Как тут быть! Душа общества, наверное, нашелся бы. Он бы как-нибудь захохотал, ввернул бы что-нибудь меткое про осень, и всем бы стало приятно.
И я, стараясь не слишком волноваться, прокашлялась и громко сказала старику от всей души: — Осенью часто идет дождь, ха-ха! И я засмеялась светло и приветливо. Старик зашевелил на меня бровями.
Я не слышу! Он сердито двинул стулом. Ничего не понимаю!
Племянницы испуганно метнулись к нему. Ах, Ты, Господи, — дождь идет! Говорит, что идет дождь!
Никакого дождя нет! Он сердито фыркнул, двинул креслом, и вышел, хлопнув дверью. Племянницы, смущенные и растерянные, предлагали мне чаю, лепетали о дедушкиной нервности и старости, видимо, мучились за меня и не знали, как быть.
Я ушла очень грустная. И за что он на меня вскинулся? Конечно, сезон еще только начинается, я еще не вошла в колею, но должен же он был понять мои светские намерения.
И я решила загладить неприятное впечатление: как можно скорее забежать к старичку и спросить его мило и просто, «как он, вообще? Наконец, один из нас, самый решительный, прервал молчание. Я не говорю о студентах и курсистках.
Я говорю о тех пятнадцати-шестнадцатилетних мальчиках и девочках, которые так жадно читают, особенно то, что им не рекомендуется. Наше поколение было воспитано, собственно говоря, на Тургеневе. Тургеневские типы всасывались в кровь, и на целые годы овладевали нашим воображением.
Помню я одну девочку, лет шестнадцати. Она чувствовала себя несколькими героинями сразу и, сообразно с обстоятельствами, разыгрывала роль одной из них. Она сама признавалась, что, гуляя, всегда была «Асей».
Бегала, прыгала, наивничала. Когда приходил влюбленный в нее лицеистик, она делалась Зинаидой из «Первой любви». Загадочно вздрагивала, пила холодную воду, смеялась нервным смехом.
Лицеист тоже был из «тургеневцев» И прекрасно понимал свою роль. Все шло великолепно. Но вот случился большой скандал.
Гуляли вместе, разговаривали загадочными фразами; лицеистик вертел в руках хлыст, которым, как подобает герою романа, «нервно сбивал головки цветов». И вот, в самый разгар тургеневщины, он вдруг ударил себя хлыстом по руке. На мгновенье оба растерялись.
По роману следовало героиня была в эту минуту Зинаидой и, вообще, все велось, как в «Первой любви» , чтоб он ее ударил, а не себя. А она должна была поцеловать след от его хлыста на своей руке. Теперь как же быть?
Лицеистик до того смутился, что чмокнул сам себе руку! Это уж была узурпация. Он залез в чужую роль и нагло исполнил ее на глазах у главной артистки.
Артистка вспыхнула. Очень эффектно! И убежала, как «Ася».
А он, как герой «Аси», бегал два дня по полям и горам дело было на даче, и улиц не было и кричал: — Я люблю тебя, Ася! Я люблю тебя. Только через неделю решился он зайти в дом героини.
Он ожидал найти дом с заколоченными наглухо ставнями и старого преданного слугу а, может быть, и служанку, или соседку, велика важность! Он нервно разорвет конверт и глазами, полными слез, прочтет следующие строки: «Прощайте! Я уезжаю.
Не старайтесь разыскать меня. Я вас люблю. Все кончено.
Твоя навеки! Сладкая надежда на безнадежное отчаяние не оправдалась. Все оказались дома и ели на террасе землянику со сливками.
А Зинаида-Ася, что с нею сделалось! Она была «Кармен»! Рядом с ней сидел бессовестный гимназист, тоже из «Кармен».
Не то тореадор, не то «Хозе», а вернее, что на все руки. Изменница извивалась вокруг него и, за неимением кастаньет, щелкала языком и пальцами. Лицеист ушел, долго бегал по горам и полям, и, в конце концов, сам написал: «Прощайте!
Не старайтесь… и т. Но и здесь постигла его неудача. Доверить кому-нибудь такое интимное послание было опасно.
Осенью ему предстояла переэкзаменовка, и родители отец — тип из «Накануне», мать — прямо из «Первой любви», а, впрочем, отчасти и из «Дыма»: отовсюду понемножку худого строго следили, чтобы он занимался науками, а не «белендрясами». Пришлось самому выполнить роль верного слуги или служанки, или соседки. Мрачно поздоровался.
Передал письмо. Холодно поклонился и хотел уйти. Но тут, как на грех, подвернулась мать героини вульгарная барыня из «Дворянского гнезда» , и, зазвав его на веранду, напоила чаем.
А к чаю была дыня и… уйти было неловко. Но вот послышались шаги. Он смущенно поднял глаза и остолбенел от восторга.
Это была «она»! Не Кармен — нет! С этим, очевидно, было покончено.
Одной рукой она сжимала письмо, другой судорожно цеплялась за стулья, как бы боясь «упасть во весь рост на ковер». Она горько улыбнулась. Есть ли здесь поблизости обитель?
Сердце лицеистика сладостно екнуло. Уж не Вера ли это из «Обрыва»? Но та, кажется, не собиралась… — Я пойду в монастырь, — сказала героиня.
Нынче ананасная. Героиня задумалась. И он простил ей это.
И тут же прибавила в пояснение: — У меня «озлобленный ум» из «Дыма». Лицеист втягивал щеки, как будто страшно худеет и тает на глазах. И оба были счастливы.
Лекарство и сустав У одного из петербургских мировых судей разбиралось дело: какой-то мещанин обвинял степенного бородача-кучера, что тот его неправильно лечил. Выяснилось дело так: Кучер пользовался славой прекрасного, знающего и добросовестного доктора. Лечил он от всех болезней составом как называли свидетели, «суставом» собственного изобретения.
Состоял «сустав» из ртути и какой-нибудь кислоты — карболовой, серной, азотной, — какой Бог пошлет. К ней тоже в нутро не влезешь, да и нутра у ей нету. Известно, кислота, и ладно.
Пациентов своих кучер принимал обыкновенно сидя на козлах и долго не задерживал. Оскультацией, диагнозами и прогнозами заниматься ему было недосуг. Хвораешь, что ли?
Не оставь, отец! Выходит, что хворый! Пять рублев.
Делать нечего — бери. Степенный кучер брал деньги и вечерком на досуге у себя в кучерской готовил ртуть на кислоте, подбавляя либо водки, либо водицы из-под крана, по усмотрению. От ревматизма лучше, кажется, действовала вода, а для борьбы с туберкулезом требовалась водка.
Юмористические рассказы. Вступительная заметка и подготовка материалов Л. Евстигнеевой
Как не стыдно! Вот вы и не зашли ко мне! А я вам поверила и ждала вас. И так мне хотелось, чтобы вы пришли! Разве вы этого не чувствовали? Вероятно, я перехватила немножко, потому что она как будто удивилась, и тотчас деловито спросила, когда меня удобнее застать. Я назвала день и час, когда бываю дома, и мы расстались, обе какие-то подавленные. Она пришла ко мне. Посидела несколько минут и ушла, и я видела, как она была рада, что, наконец, отделалась от моего назойливого зазыванья. Прошло несколько дней, и обязанность отдать Анне Петровне ее «милый визит» стала ощущаться мною все с большей остротой. Прошла неделя.
Началась третья. Откладывать дольше было нельзя. За что обижать милую, кроткую женщину? Закрыть Как отключить рекламу? Я отдала визит и, уходя, умоляла ее не забывать меня и заходить запросто. Потом были мои именины, и она должна была придти поздравить меня. Пришла невовремя, помешала интересному разговору, который потом так никогда и не наладился, позвала к себе вечером. Пришлось пойти. Тоска у нее была такая, что я в первый раз пожалела, что нет у нас порядочного клуба самоубийц. Да, я страшно веселилась.
Я говорила, а душа моя билась в конвульсиях и громко выла: — Подлая! За что ты загрызла меня! Так как я была у нее вечером, то пришлось и ее позвать вечером.
Может быть, тесно ему, — почем я знаю. Слезла тихонько. Разыскала коробочку, легла на пол, коробочку под бок положила. Утром меня наказали, и горло у меня болело. Я сидела тихо, низала для него бисерное колечко и плакать боялась.
А он лежал на моей подушке, как раз посередине, чтобы мягче было, блестел носом на солнце и не одобрял моих поступков. Я снизала для него колечко из самых ярких и красивых бисеринок, какие только могут быть на свете. Сказала смущенно: — Это для вас! Но колечко вышло ни к чему. Лапы у черта были прилеплены прямо к бокам вплотную, и никакого кольца на них не напялишь. Но он смотрел с таким злобным удивлением. Как я смела?! И я сама испугалась, — как я смела!
Может быть, он хотел спать или думал о чем-нибудь важном? Я не знала. Я ничего не знала и заплакала. Может быть, это ему понравится?
Редкие музейные фотографии и фотографии из личных архивов жителей, картографический материал самая старая карта — 1634 года , факты об истории мостов, улиц, зданий, парков - всё, что позволит узнать, как менялся Турку на протяжении веков. Книга из Гослар Германия. Это путеводитель и мини-энциклопедия в одном красивом и удобном футляре, состоит из восьми тематических частей «Геология и топография», «Храмы», «Музеи и памятные места», «Крепости» и др. Подробно, наглядно, автор — историк, знающий и любящий свой город. Книга из Тарту Эстония. Мийна Хярма — эстонский композитор, органист, хоровой дирижёр. Жители города гордятся своей знаменитой землячкой, бережно хранят память, книга эта — фундаментальная летопись её жизни и творчества. Старинные фотографии, тексты и ноты песен, музыкальных произведений, личная переписка. Книги Великого Устюга. Великий Устюг это город-музей, город-сказка, город-мастеров, город великих путешественников, оставивших свои имена на карте России. Об истории города, его достопримечательностях и важных событиях вы сможете узнать из книг, присланных нам Великим Устюгом. Книги из Великого Новгорода. Русскую историю невозможно представить без истории Великого Новгорода. Также, во все времена Новгород был одним из главных торговых партнёров Ганзы. Великий Новгород принял активное участие в создании Ганзейской библиотеки и прислал нам большое количество книг, среди которых книги по истории города, о памятниках истории и культуры, в том числе о памятнике «Тысячелетие России», о древних манускриптах, о связях Новгорода с городами Ганзейского союза.
Иной человек за день раз двести и встанет, и сядет, и никто на это не умиляется. Подхалимничают люди из выгоды и расчета. Подлизываются к солнцу, что оно огурцы растит. Живешь и ничего не замечаешь. А вот как наступит песье время, да припечет тебя, да поджарит, да подпалит с боков,- тут и подумаешь обо всем посерьезнее. О, поверьте, не из-за веснушки какой-нибудь хлопочу я и восстаю против солнца! Нет, мы выше этого, да и существуют вуали. Просто не хочется из-за материальной выгоды огурца лебезить перед банальной красной физиономией, которая маячит над нами там, наверху! Опомнитесь, господа! Оглянитесь на себя! Ведь cтыдно! Неживой зверь --------------------------------------------------------------- OCR: Дмитрий Урюпин --------------------------------------------------------------- На елке весело было. Наехало много гостей и больших, и маленьких. Был даже один мальчик, про которого нянька шепнула Кате, что его сегодня высекли. Это было так интересно, что Катя почти весь вечер не отходила от него; все ждала, что он что-нибудь особенное скажет, и смотрела на него с уважением и страхом. Но высеченный мальчик вел себя как самый обыкновенный, выпрашивал пряники, трубил в трубу и хлопал хлопушками, так что Кате, как ни горько, пришлось разочароваться и отойти от него. Вечер уже подходил к концу, и самых маленьких, громко ревущих ребят стали снаряжать к отъезду, когда Катя получила свой главный подарок -- большого шерстяного барана. Он был весь мягкий, с длинной кроткой мордой и человеческими глазами, пах кислой шерсткой и, если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э! Баран поразил Катю и видом, и запахом, и полосой, так что она даже для очистки совести спросила у матери: -- Он ведь не живой? Мать отвернула свое птичье личико и ничего не ответила; она уже давно ничего Кате не отвечала, ей все было некогда. Катя вздохнула и пошла в столовую поить барана молоком. Сунула ему морду прямо в молочник, так что он намок до самых глаз. Подошла чужая барышня, покачала головой: -- Ай-ай, что ты делаешь! Разве можно неживого зверя живым молоком поить! Он от этого пропадет. Ему нужно пустышного молока давать. Вот так. Она зачерпнула в воздухе пустой чашкой, поднесла чашку к барану и почмокала губами. А почему кошке настоящее? Для каждого зверя свой обычай. Для живого -- живое, для неживого -- пустышное. Зажил шерстяной баран в детской, в углу, за нянькиным сундуком. Катя его любила, и от любви этой делался он с каждым днем грязнее и хохлатее и все тише говорил ласковое "мэ-э". И оттого, что он стал грязный, мама не позволяла сажать его с собой за обедом. За обедом вообще стало невесело. Папа молчал, мама молчала. Никто даже не оборачивался, когда Катя после пирожного делала реверанс и говорила тоненьким голосом умной девочки: -- Мерси, папа! Мерси, мама! Как-то раз сели обедать совсем без мамы. Та вернулась домой уже после супа и громко кричала еще из передней, что на катке было очень много народа. А когда она подошла к столу, папа взглянул на нее и вдруг треснул графин об пол. Он закричал еще что-то, но нянька схватила Катю со стула и потащила в детскую. После этого много дней не видела Катя ни папы, ни мамы, и вся жизнь пошла какая-то ненастоящая. Приносили из кухни прислугин обед, приходила кухарка, шепталась с няней: -- А он ей... Да ты, говорит... А она ему... Шептали, шуршали. Стали приходить из кухни какие-то бабы с лисьими мордами, моргали на Катю, спрашивали у няньки, шептали, шуршали: -- А он ей... Нянька часто уходила со двора. Тогда лисьи бабы забирались в детскую, шарили по углам и грозили Кате корявым пальцем. А без баб было еще хуже. В большие комнаты ходить было нельзя: пусто, гулко. Портьеры на дверях отдувались, часы на камине тикали строго. И везде было "это": -- А он ей... В детской перед обедом углы делались темнее, точно шевелились. А в углу трещала огневица -- печкина дочка, щелкала заслонкой, скалила красные зубы и жрала дрова. Подходить к ней нельзя было: она злющая, укусила раз Катю за палец. Больше не подманит. Все было неспокойное, не такое, как прежде. Жилось тихо только за сундуком, где поселился шерстяной баран, неживой зверь. Питался он карандашами, старой ленточкой, нянькиными очками -- что бог пошлет, смотрел на Катю кротко и ласково, не перечил ей ни в чем и все понимал. Раз как-то расшалилась она, и он туда же -- хоть морду отвернул, а видно, что смеется. А когда Катя завязала ему горло тряпкой, он хворал так жалостно, что она сама потихоньку поплакала. Ночью бывало очень худо. По всему дому поднималась возня, пискотня. Катя просыпалась, звала няньку. Крысы бегают, вот они тебе ужо нос откусят! Катя натягивала одеяло на голову, думала про шерстяного барана и, когда чувствовала его, родного, неживого, близко, засыпала спокойно. А раз утром смотрели они с бараном в окошко. Вдруг видят: бежит через двор мелкой трусцой бурый кто-то, облезлый, вроде кота, только хвост длинный. Смотри, какой кот поганый! Нянька подошла, вытянула шею. Ишь, здоровенная! Этакая любого кота загрызет! Она так противно выговаривала это слово, растягивая рот, и, как старая кошка, щерила зубы, что у Кати от отвращения и страха заныло под ложечкой. А крыса, переваливаясь брюхом, деловито и хозяйственно притрусила к соседнему амбару и, присев, подлезла под ставень подвала. Пришла кухарка, рассказала, что крыс столько развелось, что скоро голову отъедят, -- В кладовке у баринова чемодана все углы отгрызли. Нахальные такие! Я вхожу, а она сидит и не крянется! Вечером пришли лисьи бабы, принесли бутылку и вонючую рыбу. Закусили, угостили няньку и потом все чего-то смеялись. Вон нога болтается, и шерсть облезла. Капут ему скоро, твоему барану. Мочало из него вылезет, и капут. Живое тело ест и пьет, потому и живет, а тряпку сколько ни сусли, все равно развалится. И вовсе она не сирота, а маменька ейная, может быть, мимо дома едет да в кулак смеется. Бабы от смеха совсем распарились, а нянька, обмакнув в свою рюмку кусочек сахару, дала Кате пососать. У Кати от нянькина сахару в горле зацарапало, в ушах зазвенело, и она дернула барана за голову. Эх ты, глупая! Кабы настоящий был, сам бы пищал. Бабы выпили еще и стали говорить шепотом старые слова: -- А он ей... А Катя ушла с бараном за сундук и стала мучиться. Не живуч баран. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть! Она достала с подоконника сухарь, сунула барану под самую морду, а сама отвернулась, чтобы не смущать. Может, он и откусит немножко... Пождала, обернулась -- нет, сухарь нетронутый. Откусила кончик, опять к барану подсунула, отвернулась, пождала. И опять баран не притронулся к сухарю. Не можешь? Не живой ты, не можешь! А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой, кроткой и печальной: -- Не могу я! Не живой я зверь, не могу! Скажи: мэ-э! Ну, мэ-э! Не можешь! И от жалости и любви к бедному неживому так сладко мучилась и тосковала душа. Уснула Катя на мокрой от слез подушке и сразу пошла гулять по зеленой дорожке, и баран бежал рядом, щипал травку, кричал сам, сам кричал "мэ-э" и смеялся. Ух, какой был здоровый, всех переживет! Утро было скучное, темное, беспокойное, и неожиданно объявился папа. Пришел весь серый, сердитый, борода мохнатая, смотрел исподлобья, по-козлиному. Ткнул Кате руку для целованья и велел няньке все прибрать, потому что придет учительница. На другой день звякнуло на парадной. Нянька выбежала, вернулась, засуетилась: -- Пришла твоя учительница, морда, как у собачищи, будет тебе ужо! Учительница застучала каблуками, протянула Кате руку. Она действительно похожа была на старого умного цепного пса, даже около глаз были у нее какие-то желтые подпалины, а голову поворачивала она быстро и прищелкивала при этом зубами, словно муху ловила. Осмотрела детскую и сказала няньке: -- Вы -- нянька? Так, пожалуйста, все эти игрушки заберите и вон, куда-нибудь подальше, чтоб ребенок их не видел. Всех этих ослов, баранов -- вон! К игрушкам надо приступать последовательно и рационально, иначе -- болезненность фантазии и проистекающий отсюда вред. Катя, подойдите ко мне! Она вынула из кармана мячик на резине и, щелкнув зубами, стала вертеть мячик и припевать: прыг, скок, туда, сюда, сверху, снизу, сбоку, прямо. Повторяйте за мной: прыг, скок... Ах, какой неразвитой ребенок! Катя молчала и жалко улыбалась, чтобы не заплакать. Нянька уносила игрушки, и баран мэкнул в дверях. Что вы видите? Вы видите, что она двуцветна. Одна сторона голубая, другая белая. Укажите мне голубую. Старайтесь сосредоточиться. Она ушла, протянув снова Кате руку. Катя дрожала весь вечер и ничего не могла есть. Все думала про барана, но спросить про него боялась. Ничего не может. Сказать не может, позвать не может. А она сказала: в-вон! Вечером пришли бабы, угощались, шептались: - А он ее, а она его... И снова: - В-вон! Проснулась Катя на рассвете от ужасного, небывалого страха и тоски. Точно позвал ее кто-то. Села, прислушалась: - Мэ-э! Так жалобно, настойчиво баран зовет! Неживой зверь кричит. Она спрыгнула с постели, вся холодная, кулаки крепко к груди прижала, слушает. Вот опять: - Мэ-э! Откуда-то из коридора. Он, значит, там... Открыла дверь. Из кладовки. Толкнулась туда. Не заперто. Рассвет мутный, тусклый, но видно уже все.
Тэффи Первое Апреля Тамара Горегляд
Тэффи – ЧУДЕСНАЯ ЖИЗНЬ. Первое апреля. Фрагмент 01. (слушать онлайн) (скачать). Надежда Тэффи — «Юмористические рассказы». Слушать. Телеканалы. Иконка канала Первый канал. Первый канал. Иконка канала Россия 1. Первое апреля.Н. ТэффиПодробнее. Театральный коллектив "Образ". Н.А Теффи "Первое апреля". В ролях: р и нее. Надежда Тэффи.
Рассказ Тэффи "1 апреля". Мало что изменилось за 100 лет, надо сказать
В окне цветы герани, ведут три каменных ступени на крыльцо. В тяжелой двери медное кольцо. Над дверью барельеф - меч и головка лани, а рядом шнур, ведущий к фонарю. На острове моих воспоминаний я никогда ту дверь не отворю!.. Нас окружила мгла могильными стенами, Сомкнула ночь зловещие уста, И бледная любовь стояла между нами В одежде призрачной, туманна и чиста. Поникли розы, робостью томимы, Меж брачных мирт чернеющей листвы, И - шестикрылые земные серафимы - Молчали лилии, холодны и мертвы, Нас истомила мгла мучительными снами, Нам жертвенных костров забрезжили огни...
Но вот читаю как-то «Новое время» и вижу нечто: «Принята к постановке в Малом театре одноактная пьеса Тэффи «Женский вопрос».
На другой день я в первый раз в жизни беседовала с посетившим меня журналистом. Меня интервьюировали: — Над чем вы сейчас работаете? А что означает ваш псевдоним? Я спасена! Действительно, у Киплинга есть такое имя. Да, наконец, в «Трильби» и песенка такая есть: Taffy was a wale-man, Taffy was a thief… Сразу все вспомнилось.
Ну да, конечно, из Киплинга! В газетах появился мой портрет с подписью «Taffy». Отступления не было. Так и осталось. Все они, по примеру Господа Бога творящие мир из ничего ибо всякое творчество есть создание фантазии, то есть именно творение из ничего , непременно отличаются от людей обычного типа. И жизнь их если не внешне, то хотя бы внутренне всегда сложная, вся в срывах, взлетах, в запутанных петлях и для постороннего наблюдателя непонятна и неприемлема.
Многое, как и в жизни каждого человека, конечно, скрыто от чужого глаза, но биографы, принимающиеся изучать заинтересовавшего их талантливого человека, открывают иногда совершенно удивительные и странные черты, поступки и настроения. Все они, эти носители таланта не в обиду будь им сказано, а в вознесение , все они с сумасшедшинкой. Нельзя брать на себя безнаказанно миссию Господа Бога. За это накладывается на человека печать. Он должен платить. Поэтому и мерка, применяемая к нему, должна быть особая.
Находя в нем то, что в обычном человеке считается пороком, надо понимать и принимать это как знак «плачу за избрание». Многие писатели кончили настоящим сумасшествием: Стриндберг, Бальмонт, Мопассан, Гаршин, Ницше…Но и нормальные почти все были со странностями, которые удивляли бы в простом смертном, но в человеке талантливом особого внимания не привлекали. Творческая работа разбивает и измучивает человека до последнего предела. Один здоровенный молодой писатель-юморист жаловался, что даже он, закончив рассказ, весь дрожит и долго не может успокоиться. Нервное напряжение во время работы у многих напоминает какое-то припадочное состояние, транс, при котором проявляются разные причуды. Один не может писать, если в комнате открыта дверь, другой — если в квартире никого нет.
Третий может писать только в кафе на террасе и чтобы мимо ходили люди. Андреев работал только ночью, шагал по большому темному кабинету и диктовал переписчице, сидевшей у крошечной лампочки. Достоевский диктовал, лежа в постели, повернувшись лицом к стене. По ставил ноги в холодную воду. Толстой клал на голову мокрую тряпку. Впрочем, легче перечислить писателей без причуд, чем с причудами.
Кое-кто из писателей рассказывал, что если во время работы то, что называется вдохновением или фантазией, разгорается слишком сильно, то им овладевает такое чувство, будто он не может справиться с той волной, которая накатила на него. Именно «накатила», как на хлыстов во время радения. И тогда приходится бросать работу и немножко отходить. Хлынувшая на него волна как бы не им создана, а посылается неведомой силой, чтобы выявить себя, чтобы через него войти в мир. И не всегда может избранный с этой страшной силой справиться. Писателям любят давать добрые советы.
Такой чудесный вид — море, горы. Подумайте, сколько это вам даст вдохновения. Не понимают, что во время работы писатель не видит ни моря, ни гор, ни помойной ямы — ни-че-го. Он видит только то, куда его увело. И иногда из этого мира не сразу может вернуться в мир реальный. Один писатель как-то растерянно спросил: — Господи, да с каким же это я дураком весь день сегодня разговариваю?
И вдруг вспомнил: — Ах да! Это я его утром выдумал в новом рассказе. Вот и ходит теперь за мной, и не отвязаться. Выдумал его на свою голову. Ну что теперь? Надоел он мне!..
Напиться, что ли… Ну и, конечно, напился. Не валерьянку же принимать. Уж очень было бы по-стародевически. Люди, с писательской работой не знакомые, думают, что можно очень удачно сочинять, если хорошо выспался, погулял, подышал свежим воздухом, сел у окна и любуешься пейзажем. На это большинство писателей ответят воплем: «Ничего не сочинишь! Но напряженную, творческую, вдохновенную — никогда.
Смотрю в окошко. Идут дети из церкви, что-то говорят, чему-то радуются, о чем-то заботятся. Прыгает солнце с лужи на лужу, со стеклышка на стеклышко. Показала черту. Выпучил глаза, удивился, рассердился, ничего не понял, обиделся.
Стала ему декламировать Пушкина: Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Стихотворение было серьезное, и я думала, что понравится. И читала я его умно и торжественно. Кончила, и взглянуть на него страшно. Взглянула: злится — того гляди глаза лопнут. Неужели и это плохо?
А уж лучшего я ничего не знаю. Не спалось ночью. Чувствую, сердится он: как смею я тоже на постельке лежать. Может быть, тесно ему, — почем я знаю. Слезла тихонько.
Разыскала коробочку, легла на пол, коробочку под бок положила. Утром меня наказали, и горло у меня болело.
Многие изобретательные люди посылают своим знакомым дохлого таракана в спичечной коробке. Но это тоже хорошо изредка, а если каждый год посылать всем тараканов, то очень скоро можно притупить в них радостное недоумение, вызываемое этой тонкой штучкой. Люди привыкнут и будут относиться равнодушно: — А, опять этот идиот с тараканами!
Ну, бросьте же их поскорее куда-нибудь подальше. Разные веселые шуточки, в роде анонимных писем: «Сегодня, ночью тебя ограбят» — мало кому нравятся. В настоящее время в первоапрельском обмане большую роль играет телефон. Выберут по телефонной книжке две фамилии поглупее и звонят к одной. Все ваши родственники уже там и просят поторопиться.
Затем трубку вешают, и остальное предоставляется судьбе. Но лучше всего, конечно, обманы устные. Хорошо подойти на улице к незнакомой даме и вежливо сказать: — Сударыня! Вы обронили свой башмак. Дама сначала засуетится, потом сообразит, в чем дело.
Надежда Тэффи — 1-ое апреля: Рассказ
И Кузмин, и она — пионеры авторской песни в России, ведь несколько авторских песен под гитары первой сочинила именно Тэффи, еще в 1907 году до всякого Вертинского. Читальный зал "Маяка" Надежда Тэффи, "Пасхальный рассказ" (читает Игорь Ружейников). 16 апреля 2023, 19:00. Н. А. Тэффи Первое апреля Когда он вернулся, Лизетта спрыгнула с кровати, где, по обычаю своему, целыми часами сосредоточенно разглядывала собственные ноги и придумывала себе. 1 апреля тэффи краткое содержание | Образовательные документы для учителей, воспитателей, учеников и родителей. Содержание первой статьи. 1. О Тэффи 2. Тэффи об истории псевдонима 3. Тэффи о творческой работе писателя.
Юмористические рассказы - Надежда Тэффи
Прекрасное симметричное число из пяти знаков. Ждал его. Теперь — движемся дальше, к новым... Гаррисон Гарри - Ремонтник cheev 2 часа назад Водка no comment.
Мистер автор without аплодисмент!
Совсем сейчас не помню, что это была за редакция, куда мы пошли. Помню только, что над головой редактора висело на стене птичье чучело. Это поразившее наше воображение обстоятельство отразилось в стихах: Над редактором висело На редактора глядело, Глаза пучило. Стихотворения нашего редактор не принял и все спрашивал: «Кто вас послал? Очевидно, не верил, что две испуганные девчонки, которых ждала в передней старая нянюшка, и есть авторы. Таков был мой второй шаг.
Третий, и окончательный, шаг был сделан, собственно говоря, не мной самой, а, если так можно выразиться, за меня шагнули. Взяли мое стихотворение и отнесли его в иллюстрированный журнал[1], не говоря мне об этом ни слова. А потом принесли номер журнала, где стихотворение напечатано, что очень меня рассердило. Я тогда печататься не хотела, потому что одна из моих старших сестер, Мирра Лохвицкая, уже давно и с успехом печатала свои стихи. Мне казалось чем-то смешным, если все мы полезем в литературу. Между прочим, так оно и вышло.
Щечки румяные и в руках роза. Я такого чуда никогда не видала. И сразу подумалось — лучше его на елку не вешать. Валя все равно не поймет всей его прелести, а только сломает.
Оставлю его себе. Так и решила. А утром Валя чихнула, — значит, насморк. Я испугалась. А я не забочусь о ней. Я плохая мать. Вот ангела припрятала. Что получше-то, значит, себе. Оттого и не поймет, что я не развиваю в ней любви к прекрасному. Под сочельник, ночью, убирая елку, достала и ангела.
Долго рассматривала. Ну, до чего был мил! В коротенькой, толстой ручке — роза. Сам веселый, румяный и вместе нежный. Такого бы ангела спрятать в коробочку, а в дурные дни, когда почтальон приносит злые письма и лампы горят тускло, и ветер стучит железом на крыше, — вот тогда только позволить себе вынуть его и тихонько подержать за резиночку и полюбоваться, как сверкают золотые блестки и переливаются слюдяные крылышки. Может быть, бедно все это и жалко, но ведь лучше-то ничего нет… Я повесила ангела высоко. Он был самый красивый из всех вещиц, значит, и надо его на почетное место.
Дров нет. Дома отапливаются скудно». Это начало одного из фельетонов. В городе, как водится при смене власти, рост преступности и повсеместные грабежи. Новая власть издала декрет, приказывающий всем грабителям и преступникам немедленно выехать. И вот как, посмотрите, Тэффи это комментирует: «Многие завидуют. Паспорт на выезд так трудно достать, а тут — извольте — двери открыты. Думаем, что любезность правительства на этом не остановится. Демобилизовать грабителей в двадцать четыре часа очень трудно. Для этого надо предоставить им возможность выполнить приказ. Прежде всего нужны специальные поезда с обозначением времени и маршрута. Первый грабительский. Грабительский бис…. Надо же грабителям кормиться чем-нибудь! Люкс грабительский. Проще сделать пассажирский и товарный перерыв и устроить «грабительскую неделю». Иначе ничего не выйдет». Вслушайтесь в эти интонации, в эти обороты речи, в эти шутки. Это печалится, сетует и иронизирует та русская интеллигенция, которая у нас была бы, если бы ей не помогли «сойти со сцены» в 1917-1919-м, а тем, кто замешкался и на сцене задержался — в «35-й и другие годы». Так в нашей литературе мало кто писал, разве что ее друзья-сатириконцы и литераторы их круга — Аверченко, Саша Черный, Дон-Аминадо — да, пожалуй, А. Толстой, тут его «История Государства Российского…» вспоминается и видно, что его творчество Надежда Александровна знала и любила, о чем говорит хотя бы фельетон «по мотивам» нашей истории «Ретроспективный взгляд и удивление».
Тэффи "Первое апреля". Читает Вадим Павлов
Очень часто Тэффи намеренно пародирует, искажает логические приемы. Первое же предложение «Лакония получила название тамошних жителей выражаться лаконически». Тэффи – Первое апреля. 05:01. Скачать. На звонок. Тэффи "Первое апреля Первое апреля – единственный день в году, когда обманы не только разрешаются, но даже поощряются. И – странное дело – мы, которые в течение. Читать онлайн короткие юмористические (смешные) рассказы Надежды Александровны Теффи. Н. А. Тэффи Первое апреля Когда он вернулся, Лизетта спрыгнула с кровати, где, по обычаю своему, целыми часами сосредоточенно разглядывала собственные ноги и придумывала себе. Первое апреля! Тогда всегда выйдет, как будто бы вам удалось его надуть — по крайней мере, для окружающих, которые будут видеть его растерянное лицо и услышат, как вы торжествуете.
Pervoe aprelya
| Тэффи. Рассказы | Надежда Александровна Тэффи (настоящая фамилия — Лохвицкая, в замужестве — Бучинская; 9 [21] мая (по другим данным — 26 апреля [8 мая][3]) 1872 года, Санкт-Петербург, Российская. |
| Надежда Тэффи - Том 1. Юмористические рассказы читать онлайн | «1-ое апреля». Тэффи Н.А. |
Юмористические рассказы. Вступительная заметка и подготовка материалов Л. Евстигнеевой
Тэффи Первое апреля. Исполнитель: Тэффи Длительность: 05:01 Размер: 11.49 МБ Качество: 320 kbit/sec Формат: mp3. Тэффи – Первое апреля. Продолжительность: 05:01. Формат: mp3. QR-код этой страницы. Слушать онлайн Скачать На звонок. Тэффи Н.А. В мире детства. Тэффи Н.А. (2:13) Скачать. Эфрон Монашка.
Надежда Александровна Тэффи
тэффи слушать онлайн или скачать бесплатно на телефон, андроид, айпад или айфон вы можете на сайте Буквы можно, для изящества, раскрасить синими и красными карандашами, окружить завитушками и сиянием, а под ними приписать уже мелким почерком: «Первое апреля». Тэффи–ЧУДЕСНАЯ ЖИЗНЬ. Первое апреля. Фрагмент 01. (слушать онлайн) (скачать). Тут представлены рассказы Тэффи, не вошедшие в авторские сборники, а также из коротких и частично компилятивных. Некоторые близки к фельетонам. Зачем же ты признался, глупенький мальчик? Ведь я хотела уложить чемодан и даже выйти за дверь, а уж оттуда закричать: "Первое апреля!" -- и влететь обратно. А ты все дело испортил!
Первое апреля.Н. Тэффи
Уклад жизни, этикет и даже речь. На самом деле все изменилось незначительно. Это становится понятно, когда читаешь произведения времен Серебряного века. Казалось бы, образованные слои общества, культурные дворяне - и какие-то шуточки "с душком" или розыгрыши? Старинная открытка. Подпись: "Ты дуракъ - безъ ошибки - Вместо мозга рыбки". Во Франции символ 1 апреля - рыба. Невероятно, но факт. Они были. И именно такие - часто грубые, пошлые и не смешные. Коротенький рассказ моей любимой писательницы Тэффи это подтверждает.
В Юзнете началась паника, как же русские проникли в сеть, созданную для связи между командными центрами США на случай Третьей мировой войны? Часть пользователей, напротив, приветствовали Черненко за дикий шаг. Конечно же, наш генсек ни с кем не "мылился", письмо сочинил и разослал голландец Пит Беертема, кстати, это был передовый интернет-розыгрыш.
И в общем, если сейчас посмотреть на русскую литературу не только 1910-го, а всех десятых годов становится понятно, что по-настоящему готова к грядущим катастрофам была одна Тэффи, которая все про человечество понимала и продолжала его любить. Может быть поэтому только, из нее и получился настоящий писатель русской эмиграции. Не считая, конечно, еще Бунина, который так боялся смерти, и чем дальше, тем больше, что ближе к смерти писал все лучше. Что касается, тут был вопрос про последние годы жизни Тэффи. Тэффи умерла в 1952 году в глубокой уже старости, и не теряла бодрости духа до последнего момента. В частности известна ее записка другу ее литературному Борису Филимонову, это тоже перефразировка библейского уже штампа, нет большей любви, как кто отдаст морфий другу своему. Действительно поделился Филимонов морфием, потому что она очень страдала от болей в костях и суставах.
Пожалуй, дружба с Филимоновым — это самое доброе, самое яркое воспоминание ее последних дней. Она его пережила, к сожалению. Переписка с Буниным, которая продолжалась почти до самого конца жизни обоих, они и умерли оба почти одновременно. Отчасти, конечно, радовало ее то, что ее продолжают знать и переиздавать в Советском Союзе, за что она опять ни копейки не получала. Она9 писала довольно много автобиографических очерков, и вот что удивительно… Сейчас «Вагриус» издал, то есть не «Вагриус» уже, а «Прозаик», то, что от «Вагриуса» осталось, «Прозаик» издал довольно толстый том автобиографических этюдов Тэффи. В них поражает то, что она в старости не смягчилась. Понимаете, обычно читаешь какую-то старческую сентиментальность, какую-то доброжелательную робкую болтовню.
Все прежние оценки, прежняя зоркость, куда что делось? Два человека не смягчились: Бунин, который продолжал писать с той же убийственной точностью, и Тэффи, которая продолжала так же упорно раздавать совершенно нелицеприятные оценки. Вот ее очерк о Мережковских, о том, что они были не совсем люди, что их живые люди совершенно не интересовали, что в романах Мережковского действуют не люди а идеи. Это сказано не очень точно, и даже, пожалуй, жестоко, но она так думала, она так видела. Все, что она писала, например, об Алексее Толстом замечательный очерк: Алешка, Алешка, ни капельки-то ты не изменился. Это написано с абсолютной беспощадностью и Тэффи видела, как он врал, видела каким он вырос, в какого он вырос чудовищного конформиста в СССР, но за талант прощала и любила, и говорила о том, что все Алешку любили. То есть и любовь, и зоркость никуда не делись.
Помните Фитцжеральд говорил: Самое трудное — совмещать в голове две взаимоисключающие мысли и при этом действовать. Вот Тэффи умудрялась сочетать взаимоисключающие вещи. Вот эта невероятна зоркость и все-таки любовь, все-таки снисхождение. Это, наверное, потому, что и все люди ей красавице сказочно одаренной представлялись не очень счастливыми, представлялись мелковатыми. Это та высота взгляда, которую одаренный человек может себе позволить. И поэтому вот так приятно о ней думать. Оба концентрировались на радостях жизни».
Оно есть, конечно, и даже они дружили. В чем радость общая. Вот дело в том, что, понимаете, сейчас скажу. Кузмин, он же тоже утешитель, в нем не было морального ригоризма этого, очень свойственного русской литературе. Он людей жалел. И Тэффи жалела. В них вот нет этой непримиримости.
В них нет этой злобы. Потому что Кузмин же — старообрядец, он христианская душа, и не взирая на все его грехи, на все его увлечение куртуазным веком, в нем очень много христианства. В нем очень много изначального милосердия к человеку. И в Тэффи этого очень много. Я думаю, что вот только они и были настоящими христианами. Он, который всю жизнь страдал от всеобщего осуждения, и она, которая всю жизнь очень жестоко страдала обсессивно-компульсивного синдрома, этот постоянный подсчет окон, это то, что описал подробно Одоев, с его игроманией, считывание примет постоянное. Считать все, масса навязчивых ритуалов.
Она страдала от этого, как все тонко организованные люди. Но при всем при этом в основе, конечно, их мировоззрения, и у Кузмина, и у нее, лежит глубочайшее сострадание ко всем. И между прочим, что еще важно, оба певчие птицы. И Кузмин, и она — пионеры авторской песни в России, ведь несколько авторских песен под гитары первой сочинила именно Тэффи, еще в 1907 году до всякого Вертинского. И точно также Кузмин аккомпанируя себе на фортепиано пел эти первые авторские песни: Если завтра будет солнце, Если завтра будет дождь, То другое мы найдем… Вот эти все легкие игровые песенки, между прочим, песни Тэффи, песни Кузмина даже текстуально очень похожи. Вот кто написал, три юных пажа покидали навеки свой берег родной? Но это Тэффи, а мог быть Кузмин совершенно свободно.
А в следующий раз мы поговорим именно о Блоке, о самой трагической книге его лирики «Ночные часы».
Обманывают своих жен первого апреля разве уж только чрезмерные остроумцы. Обыкновенный человек довольствуется на сей предмет всеми тремястами шестьюдесятью пятью днями, не претендуя на этот единственный день, освященный обычаем. Для людей, которым противны обычные пошлые приемы обмана, но которые все-таки хотят быть внимательными к своим знакомым и надуть их первого апреля, я рекомендую следующий способ. Нужно влететь в комнату озабоченным, запыхавшимся, выпучить глаза и закричать: — Чего же вы тут сидите, я не понимаю! Вас там, на лестнице, Тургенев спрашивает! Идите же скорее!
Приятель ваш, испуганный и польщенный визитом столь знаменитого писателя, конечно, ринется на лестницу, а вы бегите за ним и там уже, на площадке, начните перед ним приплясывать: — Первое апреля! Визитерка Отдали ли вы все визиты, которые должны были отдать? Получили ли все визиты, которые должны были получить? Ведь еще можно, вероятно, поправить все упущения. Я знаю, что такое визиты. Я знаю, как возникают визитные отношения, против воли и желания визитствующих сторон, знаю, как долго томят и терзают они своих беззащитных жертв и, вдруг оборвавшись, оставляют их в тягостном и горьком недоумении. Визиты — это нечто метафизическое. Вот я вам расскажу маленькую визитную историйку, приключившуюся недавно со мною, по виду такую простую и обычную, но всю от первого до последнего слова проникнутую тихим ужасом.
Дело было вот как.