то (ПО)ОСОБЕННОМУ светило осеннее солнце. 4.(КОЕ)ГДЕ в домах уже засветились огни, и в конце улицы ИЗ(ЗА) казармы стала подниматься луна. Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошел в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. «Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошел в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. — Ты нам скажи, в конце концов, Вниманье удели: О чем ты думаешь, Скворцов? Это заняло всего-навсего двадцать две минуты. Не сходить ли в кино, подумал я. Но «Козару» я уже видел — один раз в кино и один раз по телевизору. Тогда я решил попить воды, сложил газету и встал. Из всей старухиной меди в кармане у меня остался всего один пятак.
Подборка текстов для заучивания наизусть на конкурс "ЖИВАЯ КЛАССИКА"
Они сзади себе открыто фру-фру подкладывают, чтоб показать, что бельфам; открыто! Я ведь не могу не заметить, и юноша тоже заметит, и ребенок, начинающий мальчик, тоже заметит; это подло. Пусть любуются старые развратники и бегут высуня язык, но есть чистая молодежь, которую надо беречь. Остается плеваться. Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль метет; каково идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай в сторону, не то и в нос и в рот она вам пять фунтов песку напихает. К тому же это шелк, она его треплет по камню три версты, из одной только моды, а муж пятьсот рублей в сенате в год получает: вот где взятки-то сидят! Я всегда плевался, вслух плевался и бранился. Хоть я и выписываю этот разговор несколько в юморе и с тогдашнею характерностью, но мысли эти и теперь мои.
Разумеется, почувствует, а виду не покажет, прет величественно, не повернув головы. А побранился я совершенно серьезно всего один раз с какими-то двумя, обе с хвостами, на бульваре, — разумеется, не скверными словами, а только вслух заметил, что хвост оскорбителен. Во-первых, она попирает условия общества, а во-вторых, пылит; а бульвар для всех: я иду, другой идет, третий, Федор, Иван, всё равно. Вот это я и высказал. И вообще я не люблю женскую походку, если сзади смотреть; это тоже высказал, по намеком. Не на что было жаловаться: идет человек подле и разговаривает сам с собой. Всякий человек имеет право выражать свое убеждение на воздух.
Я говорил отвлеченно, к ним не обращался. Они привязались сами: они стали браниться, они гораздо сквернее бранились, чем я: и молокосос, и без кушанья оставить надо, и нигилист, и городовому отдадут, и что я потому привязался, что они одни и слабые женщины, а был бы с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал. Я хладнокровно объявил, чтобы они перестали ко мне приставать, а я перейду на другую сторону. А чтобы доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду ждать их мужчин. Так и сделал. Они протащили меня версты три с лишком, по жаре, до институтов, вошли в деревянный одноэтажный дом, — я должен сознаться, весьма приличный, — а в окна видно было в доме много цветов, две канарейки, три шавки и эстампы в рамках. Я простоял среди улицы перед домом с полчаса.
Они выглянули раза три украдкой, а потом опустили все шторы. Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили; не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я — на него. Потом отведет глаза, потом опять посмотрит и вдруг стал мне улыбаться. Я повернулся и ушел. Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, 1 еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
Незачем; я и сам еще тринадцати лет видел женскую наготу, всю; с тех пор и почувствовал омерзение. Но, cher enfant, 2 от красивой свежей женщины яблоком пахнет, какое ж тут омерзение! Он всё меня бил, потому что был больше чем тремя годами старше, а я ему служил и сапоги снимал. Когда он ездил на конфирмацию, то к нему приехал аббат Риго поздравить с первым причастием, и оба кинулись в слезах друг другу на шею, и аббат Риго стал его ужасно прижимать к своей груди, с разными жестами. Я тоже плакал и очень завидовал. Когда у него умер отец, он вышел, и я два года его не видал, а через два года встретил на улице. Он сказал, что ко мне придет.
Я уже был в гимназии и жил у Николая Семеновича.
Стены сплошь обклеены постерами с игроками НХЛ, так что не видно обоев; правда, имеются два исключения. Одно — фотография Амата в возрасте семи лет в сползающем на лоб шлеме и крагах, которые явно ему велики. Из всей команды он самый маленький. Второе — лист бумаги, на котором мама написала обрывки молитвы.
Когда Амат появился на свет, мама лежала с ним на узкой кровати в маленькой больнице на другом конце земного шара, и не было у нее больше никого на всем белом свете. Медсестра прошептала эту молитву ей на ухо. Говорят, мать Тереза написала ее на стене у себя над кроватью, и медсестра надеялась, что эта молитва даст одинокой женщине надежду и силу. Скоро уже шестнадцать лет, как этот листок с молитвой висит на стене в комнате ее сына — слова немного перепутались, ведь она записала по памяти, что смогла: «Честного могут предать. И все равно будь честным.
Доброго могут оговорить. И все равно будь добрым. Все хорошее, что ты сделал сегодня, завтра могут забыть. И все же делай добро». Каждую ночь Амат ставит коньки возле кровати.
Он предлагал Амату оставлять коньки в шкафчике на складе, но мальчик предпочитал носить их с собой. Не хотел с ними расставаться. Во всех командах Амат всегда оказывался ниже всех ростом, ему не хватало ни крепости мышц, ни силы броска. Зато никто не мог его поймать: в скорости равных ему не было. Амат не умел объяснить этого словами, тут как с музыкой, думал он: одни, глядя на скрипку, видят деревяшки и винтики, а другие слышат мелодию.
Коньки он ощущал как часть себя и, переобувшись в обычные ботинки, чувствовал себя, будто моряк, ступивший на сушу. Листок на стене заканчивался такими строчками: «Все, что ты построишь, другие могут разрушить. И все же построй. Потому что в конечном счете отвечать перед Богом будут не другие, а ты». Когда-то хоккейная команда Бьорнстада занимала второе место в высшей лиге.
Завтра в Бьорнстаде команда юниоров играет в решающем матче — молодежном полуфинале страны. Вы скажете, ну и что? Кому ну и что, а кому ничего важнее на свете нет. Если вы, конечно, живете в Бьорнстаде. Город, как всегда, просыпается рано. Что поделаешь, маленьким городкам приходится давать себе фору, надо как-то выживать в этом мире. Ровные ряды автомобилей на фабричной парковке уже успели покрыться снегом, а вереницы людей клюют носом и молча ждут своей очереди к электронному контролеру, чтобы зафиксировать факт своего присутствия при полном его отсутствии. На автопилоте они отряхивают с ботинок налипшую грязь и переговариваются голосами автоответчиков в ожидании, пока кофеин, никотин или сахар доберутся до цели и обеспечат их сонным телам нормальную жизнедеятельность до первого перерыва на кофе. Электрички отправляются с вокзала к большим населенным пунктам по ту сторону леса, заиндевелые варежки стучат по обогревателю, а ругательства звучат такие, которые обычно позволяют себе лишь в доску пьяные, умирающие либо сидящие ранним утром за рулем насквозь промерзшего «пежо». Если замолчать и прислушаться, можно услышать: «Банк-банк-банк.
Проснувшись, Мая обвела взглядом свою комнату: на стенах вперемежку висят карандашные рисунки и билеты с концертов в больших городах, на которых она когда-то побывала: их не так много, как ей бы хотелось, но гораздо больше, чем позволяли родители. Мая еще лежала в кровати в пижаме, перебирая струны гитары. Она обожает свою гитару! Ей нравится чувствовать, как инструмент давит на тело, как отзывается дерево, когда она постукивает по корпусу, как струны впиваются в отекшие после сна подушечки пальцев. Простые аккорды, нежные переходы — чистое наслаждение. Мае пятнадцать лет, она часто влюблялась, но первой ее любовью была гитара. Она помогла ей, дочери спортивного директора хоккейного клуба, выжить в этом городе, окруженном лесной чащей. Мая ненавидит хоккей, но понимает отца. Спорт — это такой же инструмент, как гитара. Мама любит шептать ей на ухо: «Никогда не доверяй человеку, в чьей жизни нет того, что он любит без оглядки».
Мы так часто пытаемся защитить тех, кого любим, что не понимаем, что зачастую это не в наших силах. Бакман превосходно продемонстрировал, как люди, гонясь за собственными интересами, перестают быть людьми. Он не создаёт простых линейных историй, а разбивает повествование на тысячи маленьких паззлов, из которых в итоге собирает одно нерушимое полотно, да так, что к концу произведения ты уже ревёшь белугой.
Федор Сваровский — Маша: Стих
| Подборка текстов для заучивания наизусть на конкурс "ЖИВАЯ КЛАССИКА" | 1. Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошёл в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. Перед вами история о том, как мы до этого дошли. |
| Медвежий угол книга краткое содержание | И вот чем же он ее в конце покорил: "Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по летам ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать. |
| Про Навального | Однако знакомство наше состоялось только в сентябре, в один из тех вечеров, когда впервые потянуло пронзительным осенним холодком. Я был в кино, вернулся домой и залез в постель, прихватив стаканчик с виски и последний роман Сименона. |
Почему медвежий угол?
Скоро вы всё поймете «Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошёл в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. 1. Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошел в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. Перед вами история о том, как мы до этого дошли. 2. Банк-банк-банк-банк-банк. Сейчас начало марта, ничего еще не случилось. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, — право, у меня сердце вот так и запрыгало! (7)Иногда кажется, что именно современный человек решительно не создан для дружбы и не способен к ней. (8)И в конце концов неизбежно приходишь к основному вопросу: что же есть настоящая дружба, в чём она состоит и на чём держится? — Ты нам скажи, в конце концов, Вниманье удели: О чем ты думаешь, Скворцов? Ну, всё равно, возьми и с платочком, чистенький, пригодится, может, четыре двугривенных тут, может, понадобятся, прости, голубчик, больше-то как раз сама не имею прости, голубчик.
Про Навального
| Модный шведский автор написал две книги о хоккее (и о насилии). Недавно их перевели на русский | Я успел засунуть в рот одну конфету, откусить кусочек сладкой коричневой медали и ощутить во рту охлаждающий, словно зубной порошок, вкус мяты: в конце концов, спортсмен должен подкрепить свои силы после одного ответственного состязания и накануне другого! |
| Понедельник начинается в субботу. Аркадий и Борис Стругацкие | 1. Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошел в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. Перед вами история о том, как мы до этого дошли. 2. Банк-банк-банк-банк-банк. Сейчас начало марта, ничего еще не случилось. |
Фредрик Бакман - Медвежий угол
Книголеди» в Дзене: «Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошёл в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. 10. рассказчик в конце говорит за кадром: этот пример хорошо иллюстрирует, что люди живут просто так не задумываясь о главном. люди томятся в себе в своем поврежденном, ущербном теле многие не понимают, кого они любят на самом деле. В конце марта или в первых числах апреля лед на нашей реке взрывают, чтобы он сошел раньше и не было уж совсем сильных паводков. Мы пошли на мост, потому что кто-то сказал, что лед утром взорвали. Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошел в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. «а Бьорнстад срал на всех!» Бьорнстад – маленький городок в глуши. то (ПО)ОСОБЕННОМУ светило осеннее солнце. 4.(КОЕ)ГДЕ в домах уже засветились огни, и в конце улицы ИЗ(ЗА) казармы стала подниматься луна. Я записываю лишь события, уклоняясь всеми силами от всего постороннего, а главное — от литературных красот; литератор пишет тридцать лет и в конце совсем не знает, для чего он писал столько лет.
Модный шведский автор написал две книги о хоккее (и о насилии). Недавно их перевели на русский
Медвежьим углом часто называют Камчатку, имея в виду и отдалённость полуострова, и многочисленную популяцию медведей, обитающую здесь. Когда выйдет третья часть медвежий угол? Заключительную часть трилогии ждём на русском языке осенью 2022 года. Как говорят издатели, обязательно читайте «Медвежий угол», если вам понравилась «Вторая жизнь Уве», а если не понравилась, тем более читайте, потому что это совсем другой Бакман. Сколько страниц в самой большой книге в мире? В настоящее время сохранилось около 50 экз. Что называют медвежьим? Когда покупателей "быков" на рынке больше, он растет. Такой рынок называют "бычьим". Если на рынке количество продавцов "медведей" преобладает, он падает и зовется при этом "медвежьим". Почему медвежий угол?
Отвечает Артём Федотов Медвежий угол — фразеологизм, обозначающий глухое лесистое место, по этой причине облюбованное медведями; в переносном значении — глухое и труднодоступное для...
Чтобы ответить на этот вопрос, пройдем сотню метров по направлению к озеру. Перед нами не бог весть что, но тем не менее это местный ледовый дворец, построенный фабричными рабочими, чьи потомки в четвертом поколении бродят сегодня по Бьорнстаду. Да-да, речь о тех самых фабричных рабочих, которые работали шесть дней в неделю, но хотели, чтобы было чего предвкушать в день седьмой. Оно сидело в генах; всю любовь, которую потихоньку размораживал город, он по-прежнему вкладывал в игру: лед и борт, красные и синие линии, клюшки, шайба — и каждая унция воли и силы в юношеском теле, устремленная на полной скорости за ней в погоню. Год за годом одно и то же: каждые выходные трибуны полны народа, хотя спортивные достижения падают пропорционально падению городской экономики. Возможно, именно поэтому все надеются, что, когда дела местного клуба снова пойдут на лад, остальное подтянется само собой. Вот почему небольшие городки вроде Бьорнстада всегда возлагают надежды на детей и подростков — ведь те не помнят, что раньше жизнь была лучше. Иногда это дает преимущество.
Команда юниоров собиралась по тому же принципу, по какому старшее поколение строило свой городок: работай как вол; терпи пинки и зуботычины; не ной; заткнись и покажи этим столичным чертям, кто мы такие. Смотреть в Бьорнстаде особо не на что, но все, кто здесь побывал, знают, что это оплот шведского хоккея. Амату скоро исполнится шестнадцать. Его комнатка настолько мала, что в районе побогаче, где квартиры побольше, ее бы и для сортира сочли слишком тесной. Стены сплошь обклеены постерами с игроками НХЛ, так что не видно обоев; правда, имеются два исключения. Одно — фотография Амата в возрасте семи лет в сползающем на лоб шлеме и крагах, которые явно ему велики. Из всей команды он самый маленький. Второе — лист бумаги, на котором мама написала обрывки молитвы. Когда Амат появился на свет, мама лежала с ним на узкой кровати в маленькой больнице на другом конце земного шара, и не было у нее больше никого на всем белом свете.
Медсестра прошептала эту молитву ей на ухо. Говорят, мать Тереза написала ее на стене у себя над кроватью, и медсестра надеялась, что эта молитва даст одинокой женщине надежду и силу. Скоро уже шестнадцать лет, как этот листок с молитвой висит на стене в комнате ее сына — слова немного перепутались, ведь она записала по памяти, что смогла: «Честного могут предать. И все равно будь честным. Доброго могут оговорить. И все равно будь добрым. Все хорошее, что ты сделал сегодня, завтра могут забыть. И все же делай добро». Каждую ночь Амат ставит коньки возле кровати.
Он предлагал Амату оставлять коньки в шкафчике на складе, но мальчик предпочитал носить их с собой. Не хотел с ними расставаться. Во всех командах Амат всегда оказывался ниже всех ростом, ему не хватало ни крепости мышц, ни силы броска. Зато никто не мог его поймать: в скорости равных ему не было. Амат не умел объяснить этого словами, тут как с музыкой, думал он: одни, глядя на скрипку, видят деревяшки и винтики, а другие слышат мелодию. Коньки он ощущал как часть себя и, переобувшись в обычные ботинки, чувствовал себя, будто моряк, ступивший на сушу. Листок на стене заканчивался такими строчками: «Все, что ты построишь, другие могут разрушить. И все же построй. Потому что в конечном счете отвечать перед Богом будут не другие, а ты».
Когда-то хоккейная команда Бьорнстада занимала второе место в высшей лиге. С тех пор прошло лет двадцать, а состав высшей лиги успел трижды поменяться, зато завтра Бьорнстаду предстоит вновь помериться силами с лучшими. Так уж ли важен матч юниоров? Какое дело городу до каких-то полуфиналов в молодежной серии? Разумеется, никакого. Если только речь не идет о вышеназванном корявом пятне на карте. В паре сотен метров к югу от дорожных указателей начинается район под названием Холм. Там расположен кластер эксклюзивных коттеджей с видом на озеро. Здесь живут владельцы супермаркетов, руководство фабрики или те, кто мотается в большие города за лучшей работой, где их коллеги на корпоративах, округлив глаза, спрашивают: «Бьорнстад?
Как можно жить в такой глухомани? По крайней мере, в последнее время. Кроме недвижимости, цена на которую падает пропорционально температуре воздуха, там уже ничего не осталось. Они просыпаются от звонкого «БАНК! И улыбаются, лежа в постели. Далее короткая пауза, пока Кевин собирает шайбы. Потом опять: банк-банк-банк-банк-банк. Впервые он встал на коньки, когда ему было два с половиной года; в три он получил в подарок свою первую клюшку; в четыре мог обыграть пятилетку, а в пять превзошел семилетних соперников. В ту зиму, когда ему исполнилось семь, он так обморозил лицо, что на скулах, если присмотреться, до сих пор можно различить маленькие белые шрамы.
Тем вечером он впервые участвовал в настоящем матче, и в последние секунды игры не забил гол в пустые ворота. Детская команда Бьорнстада победила со счетом 12:0, все голы забил Кевин, и все же он был безутешен. Поздно вечером родители обнаружили, что ребенка в постели нет, и в полночь весь город цепочками прочесывал лес. Бьорнстад — неподходящее место для игры в прятки: стоит ребенку отойти на пару шагов, как его поглощает темнота, а при температуре минус тридцать маленькое тельце замерзает мгновенно. Кевина обнаружили лишь на рассвете — причем не в лесу, а на льду озера. Он притащил туда ворота, пять шайб и все карманные фонарики, которые удалось найти дома. Всю ночь напролет он забивал шайбу в ворота с того угла, под каким не смог забить в последние секунды матча. Когда его вели домой, он отчаянно рыдал. Белые отметины на лице остались на всю жизнь.
Ему было всего семь, но все уже знали, что внутри у него живет настоящий медведь, сдержать которого невозможно.
Простые аккорды, нежные переходы — чистое наслаждение. Мае пятнадцать лет, она часто влюблялась, но первой ее любовью была гитара. Она помогла ей, дочери спортивного директора хоккейного клуба, выжить в этом городе, окруженном лесной чащей. Мая ненавидит хоккей, но понимает отца.
Спорт — это такой же инструмент, как гитара. Мама любит шептать ей на ухо: «Никогда не доверяй человеку, в чьей жизни нет того, что он любит без оглядки». Мама любит мужчину, сердце которого отдано городку, где все помешаны на спорте. Главное для этого города — хоккей, и, что бы там ни говорили, Бьорнстад — место надежное. Всегда знаешь, чего от него ждать.
День за днем одно и то же.
Я — уже в красной!.. Закройте глаза! Вот и зажглась наша зеленая красавица! Мальчишки редко подчинялись дяде Гоше или закрывали только один раз. Поэтому они видели, что массовик просто сбрасывал одну куртку, под которой была другая. Но зато они улавливали и тот в самом деле прекрасный миг, когда заливалась огнями елка, будто кто-то высыпал на нее сверху горсть драгоценных камней. А девочки, всегда более исполнительные, по команде дяди Гоши аккуратно моргали ресницами, словно куклы с закрывающимися и открывающимися глазами. Я пристально, чтобы хорошенько запомнить, посмотрел, где дядя Гоша расставлял металлические кольца. Мне завязали глаза носовым платком… Я стремительно прыгнул — и ничего не задел.
Но оказалось, что я прыгнул мимо кольца. Второе кольцо повисло у меня на шее. А через третье я пролез как полагалось: не задев и не тронув с места. Таким образом, я набрал одно очко из трех возможных. И тут же на весь Дом медицинских работников торжественно объявили, что я «всех ловчее». Дед-Мороз вручил мне еще один приз: пергаментный конверт, раскрашенный в голубой и желтый цвета. Я заглянул внутрь и увидел, что там — белые и розовые прямоугольнички пастилы, шоколадная медаль в серебряной обертке и медовые пряники. Я еще немного закусил перед третьим, самым ответственным состязанием «Кто всех умнее? Нужно было отгадать три загадки… Дядя Гоша, обвязав свою блестящую лысину чалмой на манер восточного факира, скрестил руки на груди и произнес: — Два кольца, «два конца, а посредине — гвоздик! И, хотя разгадка была хорошо известна мне еще в детском саду, я ответил не сразу.
Сперва я погрузился в глубокую задумчивость, потом потер немного ладонями виски — и, наконец, не вполне уверенно ответил: — Кажется, ножницы… Дядя Гоша вновь скрестил руки на груди и поднял глаза к потолку, увитому гирляндами и хвоей. Я снова наморщил лоб, опять потер ладонями виски и тем же неуверенным голосом сказал: — По-моему, огурец… Вообще-то говоря, первые две загадки дядя Гоша всегда задавал дошколятам. Но так как он не менял в своей вчерашней программе ни единого слова, а я как бы представлял в этот день в зале школьников всех возрастов, то мне за мои ответы были засчитаны сразу два очка. Третья загадка была потруднее и не такая известная — ее дядя Гоша обычно задавал ребятам постарше. Но тут уж мой ум жил, как говорится, «чужим умом»: ответ я запомнил еще накануне. И повторил его… Но тоже, конечно, не сразу, а глубоко поразмыслив и потерев виски ладонями. Мне был вручен третий приз: целлофановый пакет, раскрашенный в коричневый и синий цвета. Я даже не стал заглядывать внутрь, я уже заранее знал, что там пастила, шоколадная медаль и пряники… Таким образом, я стал абсолютным чемпионом: победил во всех трех соревнованиях! Зайцы, лисы и медведи танцевали вокруг меня, воспевали мои достижения и протягивали свои лапы для крепкого дружеского «лапопожатия». Но потом все расступились: ко мне своей степенной дед-морозовской походкой подошел Дед-Мороз.
В руках у него был мешок, из которого он всегда в конце праздника доставал самые желанные для ребят, самые заветные новогодние подарки. Мне только казалось немного странным, что он, волшебник и чародей, одновременно, как какой-нибудь контролер у входа, отрывал от билета корешок со словом «Подарок». И хоть я с трудом удерживал в руках три пакета со своими призами, но как-то, сам того не замечая, потянулся еще и к мешку. И тут даже волшебная сила бессильна! В бухгалтерские дела и расчеты мы, честные волшебники, не вмешиваемся. Так что, хоть ты и заменял сегодня целый зрительный зал, получай всего-навсего одну коробку. Я взял жестяную коробку, мельком заглянул в нее. Так и есть: пастила, шоколадная медаль и тульские пряники. Сбывались мои самые заветные желания и мечты! Я протянул Деду-Морозу пригласительный билет, чтоб он, как всегда, оторвал корешок со словом «Подарок».
Он оторвал. Потом положил билет на одну рукавицу, накрыл сверху другой, на миг крепко зажал его между рукавицами — и корешки со словами «Подарок» и «Контроль» снова оказались на своих местах, будто никто их и не отрывал. Ведь ты прописан в Стране Вечных Каникул навечно! А если пожелаешь развлекаться как-нибудь еще — только обратись, только сообщи, и твое желание будет исполнено! Слово каникуляра для нас — закон! Или, например, брали в руки зеркальце и просили его: «Ты мне, зеркальце, скажи да всю правду доложи!.. Теперь для получения заявок на исполнение желаний мы, волшебники, используем новейшие средства связи. Лучше всего — телефон. Ты наберешь две двойки — и тебе сразу ответит «Стол заказов»… Я поморщится: — Странный немного… телефонный номер. Одна двойка — и то как-то неприятно, а тут целых две!
Наберешь — и сразу ответит «Стол заказов»! Там принимают заказы на продукты, а тут на исполнение желаний. Так что звони, не стесняйся! Но только по поводу развлечений! Других желаний мы выполнять не можем. А отвечать тебе будет Снегурочка. Она заведет этим «Столом». Страна Вечных Каникул была в вынужденном простое… Из-за отсутствия каникуляров. И у нас произвели сокращение штатов. Теперь благодаря тебе мы опять заработали!
Подавай заявки на любые развлечения… Будем удовлетворять! Я, конечно, не мог усомниться в его словах: ведь он уже на деле доказал мне, что может запросто совершать чудеса! Ходить куда захочу и смотреть что захочу!.. Она называется Докмераб, что в расшифрованном виде обозначает: Дом культуры медицинских работников. Запомни на всякий случай: Докмераб! А сама Страна Вечных Каникул отныне будет для тебя всюду: и дома и на улице… — И во дворе? И я отправился во двор. Я шел по улице, жуя попеременно то пастилу, то шоколад, то пряник. Я был горд тем, что стал единственным в нашем городе каникуляром. И что теперь, если захочу, каждый день буду «всех быстрее» и «всех ловчее».
Но главное — «всех умнее»! Хорошо было бы, конечно, чтобы это заметили мама и папа. И все мои приятели тоже. И Валерик… Ведь когда наших успехов никто не замечает, это очень обидно. Тем более, что самому рассказывать о них как-то неудобно. Я шел во двор, чувствуя себя чемпионом, рекордсменом и победителем! Печали и радости каникуляра У нас был большой двор. Конечно, он остался таким и сейчас, но я теперь старше — и то, что в детстве казалось мне огромным, стало большим, а то, что казалось большим, стало просто немалым. В доме у нас, сколько я себя помню, всегда была «комиссия по работе среди детей». Председателем ее был сам управдом.
Комиссия заботилась о нас: устраивала разные экскурсии и даже путешествия на пароходе. А еще она любила заседать и издавать распоряжения, которые тут же расклеивались на столбах: «Категорически запрещается звонить в чужие квартиры и убегать, не дождавшись, пока откроют! Валерки уже давно здесь нет… А то футбольное поле есть и сейчас. И крокетная площадка тоже. И в красном уголке по-прежнему показывает спектакли наш теневой театр, который открыл свой первый сезон еще тогда, много лет назад, пьесой Валерика «Ах вы, тени, мои тени! Управдом называл Валерика «фантазером», и это слово звучало в его устах осуждающе. А он и правда был фантазером. В пионерлагере по вечерам, когда, согласно распорядку, уже должен был наступить глубокий сон, он рассказывал нам страшные истории «с продолжением». Это были сюжеты фильмов и книг, которых мы с ребятами не видели и не читали. Валерик всегда обрывал на самом интересном месте, и мы на следующий день просто не могли дождаться вечернего лагерного отбоя.
От страха я с головой зарывался под одеяло и слушал оттуда, сквозь узкую щелочку. А потом как-то Валерик признался мне, что никаких таких фильмов он тоже не видел и книг не читал, а просто все придумывал сам, чтобы нам не было скучно. Помню, «комиссия по работе» приобрела для ребят бильярд, который установили в красном уголке, а рядом на стене повесили объявление: «Сукно не рвать! Киями не драться! Металлическими шарами друг в друга не кидать! И тогда однажды Валерик сказал: — Знаете, как называют теннисиста-чемпиона? А лучшего боксера? У нас во дворе теперь есть хоккей, футбол, бильярд и крокет… Давайте установим почетные звания: «Первая клюшка», «Первая бутса», «Первый кий», «Первый молоток»! И будем бороться за эти звания. Мы стали бороться!
Я умел играть только в крокет. Так получилось, что на даче, где я несколько лет подряд жил летом, все очень увлекались крокетом. И я тоже, не разгибаясь по целым дням, гонял молотком большие деревянные шары. Ни у кого из моих соседей по дому не было такого богатого крокетного опыта, и я вскоре завоевал почетное звание «Первого молотка». Но мне, конечно, очень хотелось стать одновременно «Первой клюшкой», «Первой бутсой» и «Первым кием»! Я пытался участвовать во всех матчах и состязаниях, но меня не принимали. Хватит с тебя одного крокета. Жоре, единственному среди нас, беспрепятственно продавали билеты на любую кинокартину и на любой сеанс, даже на самый поздний. За это его потом стали звать «Жора, достань билетик! Жора был лучшим спортсменом у нас во дворе: спорить с ним я не решался.
Но в тот день и во дворе тоже произошло чудо!
Подборка текстов для заучивания наизусть на конкурс "ЖИВАЯ КЛАССИКА"
Перед вами история о том, как мы до этого дошли…» Согласитесь, начало новой книги Фредрика Бакмана такое многообещающее, что вряд ли можно подумать, что история окажется скучной. Между тем, такие мысли у меня были. Чрезмерное количество героев, каждый со своими тараканами в голове. Запутаться очень легко. К тому же, слишком много рассказывает автор о хоккее, а меня едва ли можно назвать фанатом этого вида спорта. Зато поклонницей литературного творчества Фредрика Бакмана — на сто процентов да. Несмотря ни на что, я продолжала верить в любимого автора, и была вознаграждена. Теперь смело могу рекомендовать эту историю всем. Конечно же, не только любителям хоккея, потому что книга эта вовсе не о спорте. Точнее, не только о нем, а о жизни с ее радостями и страхами, о том, как наши поступки могут влиять на жизнь других людей, меняя ее безвозвратно.
О том, что порой трудно бывает определить, кто прав, а кто виноват, что родители не могут защитить детей от всех напастей в жизни. А где острее всего чувствуется взаимосвязь людей и их поступков? Конечно же, в маленьком городке, где все друг друга знают, и ничего невозможно скрыть. Именно поэтому своих героев Фредрик Бакман поселил в Бьорнстаде — вымышленном шведском городочке, в котором одна школа, одно развлекательное заведение и единственный хоккейный клуб, который мечтает прославиться.
В хоккей, мы знаем, играют настоящие мужчины. Спорт высоких достижений — это образ жизни, которому подчинено все, тут не до сантиментов. Тем страшнее история Кевина, которого отец с ранних лет не воспитывал — тренировал, затачивал на победу, не прощал малейшей слабости. Кевин вырос, чтобы побеждать, но не осознал границы, за которой кончается ледовая арена. Тем печальнее история Маи, выросшей в тени умершего брата и безгранично любимой родителями. Она выросла смелой, и поэтому страшнее всего ей осознавать, что победит она или нет — ее родные никогда не оправятся. Тем пронзительнее история Петера, который отдал хоккею все, что мог, а хоккейный клуб взял еще больше. Тем острее воспринимаются истории остальных. Любовь может соединять людей, но, оказывается, гораздо быстрее и яростнее их объединяет ненависть. Спорт может спасать жизни, а может их разрушать. Выбор, безусловно, всегда делают люди — и им самим разбираться с последствиями. Вот только, как говорит автор, «иногда жизнь не дает тебе выбирать битвы. Только попутчиков». И еще 5 книг не только о спорте: «Кролик, беги» Апдайк Дж. Но сейчас он занят рекламированием кухонных принадлежностей — мягко говоря, не самое интересное занятие на свете... Желая вырваться из тоскливой повседневности, Кролик отправляется в «бега». Так начинается великое паломничество Гарри Кролика в поисках самого себя или, другими словами, первый и самый знаменитый роман Джона Апдайка из серии книг о Кролике.
Гвардия где? Главнокомандующий: Очевидно, обходит с флангов. Герцог: Кого? Главнокомандующий: Всех! Мюнхгаузен: Ваше Высочество, ну не идите против своей совести. Я знаю, вы благородный человек и в душе тоже против Англии. Герцог: Да, в душе против. Да, она мне не нравится. Но я сижу и помалкиваю! Якобина: Нет, это не герцог, это тряпка! Англия сдалась! Герцог: Почему продолжается война? Они что у вас, газет не читают? Главнокомандующий: Вспомнил! Он действительно стрелял в оленя! Но через дымоход! Марта: Ты не забыл, что через полчаса начнётся бракоразводный процесс? Мюнхгаузен: Он начался давно. С тех пор, как я тебя увидел. Якобина: Развод отвратителен не только потому, что разлучает супругов, но и потому, что мужчину при этом называют свободным, а женщину — брошенной. Мюнхгаузен: О чём это она? Зритель: Барона кроет. Зритель: Ясно чего: «подлец», говорит, «псих ненормальный, врун несчастный»… Мюнхгаузен: И чего хочет? Зритель: Ясно чего: чтоб не бросал. Мюнхгаузен: Логично. Бургомистр: Карл, почему так поздно? Мюнхгаузен: По-моему, рано: не все глупости ещё сказаны. Судья: Как же так: 20 лет всё хорошо было, и вдруг такая трагедия. Мюнхгаузен: Извините, господин судья, 20 лет длилась трагедия, и только теперь должно быть всё хорошо. Мюнхгаузен: Есть пары, созданные для любви, мы же были созданы для развода.
А как иначе? Меня удивляли разговоры родителей о том, что хорошо было бы переехать в тот или иной город. Я не понимал, как это может быть. Жизнь была устроена так, что у меня не было никаких сомнений. Вообще никаких сомнений не было. Мы жили в типовой пятиэтажке, далеко не в центре, но у меня не возникало желания даже переехать жить в центр. Я не представлял, как это возможно. Как можно жить в центре? Не вообще жить, а мне жить в центре. Летом мы ездили на юг, к морю. Там было очень хорошо. Совсем другие люди жили на юге. Они громко и по-другому говорили, совершенно по-другому ели, одевались. Все было по-другому. Мне нравилось. Но я понимал, что летом бывает юг и море, а потом обратно. И в том, что мы возвращались домой, не было ничего плохого. Просто кончилось лето. Надо ехать домой, в наш город, к нашей реке. Мне никогда не нравилось купаться в нашей реке. По камням было больно заходить в реку, у реки всегда кусали комары и слепни, и течение было настолько сильным, что нужно было затрачивать массу усилий, чтобы тебя не снесло далеко вниз. И к тому же, если приходилось купаться в нашей речке, это значило только то, что этим летом нам не удалось поехать к морю и пришлось остаться дома. К тому же я боялся нашей реки. Дед рассказывал, что много мальчишек утонули в водоворотах или попадали в струи холодных ключей и тонули от судорог. Еще он много раз подчеркивал, что тонули самые лучшие пловцы и храбрецы. Но я не так сильно боялся слов деда, как рассказа одной тетушки, которая жила в нашем доме. Она рассказала, что ее сын утонул много лет назад. Она говорила, что он был сильным, хорошо плавал. Он закончил школу и… утонул летом после окончания школы. А однажды я видел утопленника. Это так сильно поразило меня. Несколько моих приятелей и я, нам было по двенадцать лет, были на рыбалке. Родители совершенно спокойно нас тогда отпускали на рыбалку без присмотра. Так вот, мы рыбачили у поворота реки, где течение совсем стремительное и пескари ловятся лучше. К полудню нам уже наскучила рыбная ловля, мы выкупались и пошли обратно. Шли по берегу, идти нужно было долго. Мы шли и увидели двух мужиков, которые сидели и курили у самого берега, а третий мужчина лежал у самой кромки воды. Он лежал лицом вниз. На нем была клетчатая рубашка с коротким рукавом и синие спортивные брюки. Обуви на ногах не было. Я увидел совсем белые, распухшие пятки. Помню темные короткие волосы, и еще у него на руке были часы. Я остолбенел. Мы, прежде чем толком понять, что перед нами, успели подойти совсем близко. Мы убежали. Я выбросил всю рыбу, что наловил за утро. И долго потом не мог подойти к нашей реке. Можно было, правда, купаться не только в реке, но и в озере, которое было недалеко, на песчаных карьерах, в которых вода была совсем теплая. Но пугали пиявки. Я боялся пиявок смертельно. Однажды папа напугал меня пиявками на всю жизнь. Мы зашли в аптеку, мне было лет семь, и, конечно, мое внимание привлекли пиявки, которые красиво плавали в большой стеклянной банке. Видимо, я к тому моменту сильно допек отца какими-то своими разговорами и вопросами. Я очень удивился и недоумевал. Вот сейчас они такие тоненькие, а если она к тебе присосется, станет толстая-толстая. Вот я куплю тебе такую, если будешь болтать все время, посажу тебе на язык, она высосет кровь из языка, язык станет тоненький-тоненький, и ты не сможешь говорить. То есть говорить-то ты будешь, но тебя не будет слышно. Это больно, когда из тебя кровь высасывают? Конечно, больно! Папа потом извинялся, просил прощения, говорил, что это совершенно не больно и что он пошутил. Но дело было сделано. Я рыдал до изнеможения, и ужас перед этими существами навсегда укоренился в моем сердце и сознании. Город вообще был наполнен страхами и запретами. В нем были относительно безопасные маршруты и вражеские территории, неизвестные пространства и зоны средоточения злых сил. Но совершенно безопасных мест не было вовсе. Даже в наш двор могли прийти парни из соседнего двора, чтобы отобрать у нас что-нибудь ценное, разрушить наши какие-нибудь постройки, обидеть нас… Опасно было ходить одному в кино. Возле кинотеатра могли ограбить пацаны, которые жили рядом с кинотеатром. Они отбирали мелочь и производили тяжелое впечатление. В районе телецентра жили, как гласила молва, особо жестокие и страшные парни. Я туда не ездил никогда, но много слышал про ужасы, которые там творятся. Страшным словом было слово «кирзавод». Туда нельзя было ездить ни в коем случае, почему, никто толком не объяснял, просто там был полюс зла. Как выяснилось позже, «кирзавод» — это просто кирпичный завод. А телецентр оказался тоже вполне обычным районом, просто там торчит в небо телевизионная антенна нашего города. Ночью на ней горят огоньки, чтобы в нее не врезался самолет. А для чего они еще могут на ней гореть? Ужасно притягательными, но также жуткими были большие, давно остановившиеся стройки, которые, наверное, и по сей день не завершены. Там, в этих темных, пустых окнах, в замерзших, но скрипящих на ветру кранах, в строительных вагончиках и всем остальном строительном лабиринте, было столько тайны и мрака. Ходили страшные мифы об убитых школьниках, которых заманили туда, в эти глубины стройки. Еще ходили рассказы, которые были уж совсем странные, невнятные и связанные с какими-то эротическими страшными приключениями… И к тому же родители именно на стройки ходить запрещали особенно строго. До нас упорно доходила информация об одном парне из другой школы, у которого отец военный, и у этого парня есть специальная красная фотографическая пленка. Красная пленка — это была такая пленка, на которой все, кого фотографировали, получались голые. В эту информацию мы верили, потому что эту пленку тот парень якобы хотел продать. Цена была большая, но, в общем, реальная. Мои друзья и я хотели купить ее, но как-то тот парень то не приходил на встречу, то болел, то говорили, что его отец узнал про то, что его сын хочет продать военное имущество. В общем, ни того парня, ни пленки никто из нас не увидел. Как я мог в это верить? Я к тому времени уже умел фотографировать, проявлять пленки и прочее. Но верил свято. Потому что весь город верил в это.
Библиотека
- 16 человек, которые вляпались в такую неловкую ситуацию, что до сих пор ходят красные
- Сколько страниц в книге медвежий угол?
- Доктор Живаго
- «Медведи срут в лесу, остальные срут на Бьорнстад, а Бьорнстад срал на всех!»
- Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял д...➤ MyBook
16 человек, которые вляпались в такую неловкую ситуацию, что до сих пор ходят красные
Скоро вы всё поймете «Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошёл в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. Инoгдa чeлoвeк кaжeтcя тeбe cвoим. А пoтoм пoнимaeшь — ты caм вcё. Запишите номера ответов. 1) (НЕ)ДРУГ ли приходил к тебе сегодня вечером? 2) Вдруг лыжня круто свернула вправо к опушке, пересекла большую поляну и уткнулась в (НЕ)ПРИКРЫТУЮ снегом россыпь. «Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошел в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок»Именно так начинается роман о трагедии, случившейся в маленьком захолустном шведском городке жители одержимы хоккеем.
В Стране Вечных Каникул
Два месяца назад, после отдачи наследства, я было забежал к ней поболтать о поступке Версилова, но не встретил ни малейшего сочувствия; напротив, она была страшно обозлена: ей очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мне же она резко тогда заметила: — Бьюсь об заклад, ты уверен, что он и деньги отдал и на дуэль вызывал, единственно чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича. И ведь почти она угадала: в сущности, я что-то в этом роде тогда действительно чувствовал. Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и ничего мне это не стоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии. Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не шла ко мне, то есть не была мне к лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором. Так случилось и теперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия; заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и не подумав о том, что говорю: — В кои-то веки я здесь обедаю, и вот ты, Лиза, как нарочно, такая скучная! Аркадий Макарович изволил приехать обедать, должна плясать и веселиться. Я вдруг рассмеялся и попросил у них прощения. Зачем вы ослу не говорите прямо, когда он — осел?
Я, во-первых, судить никого не хочу и не могу. Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других судить потому, что «страдать не умею», а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но в применении ко мне, может, и правда, так что я даже с охотой покорился суждению. Я угадал случайно. Фраза эта действительно, как оказалось потом, высказана была Татьяной Павловной Версилову накануне в горячем разговоре. Да и вообще, повторяю, я с моими радостями и экспансивностями налетел на них всех вовсе не вовремя: у каждого из них было свое, и очень тяжелое. Кто честен, тот и судья — вот моя мысль.
Версилов странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху и, взяв меня за плечо, прошептал мне: «Он тебе все лжет». Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно, он в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге вследствие одного известия, как сообразил я после. Но это слово «он тебе все лжет» было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел на него; но Версилов поспешил рассмеяться. Любовь надо заслужить. Все вдруг рассмеялись. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает?
Вспомни, у кого ты брать не стыдишься? Мама до того вся вспыхнула, что я никогда еще не видал такого стыда на ее лице. Меня всего передернуло: — Если я трачу, то трачу свои деньги и отчетом никому не обязан, — отрезал было я, весь покраснев. Какие свои? Он мне не откажет… Я брал у князя в зачет его долга Андрею Петровичу… — Друг мой, — проговорил вдруг твердо Версилов, — там моих денег ни копейки нет. Фраза была ужасно значительна. Я осекся на месте.
О, разумеется, припоминая все тогдашнее, парадоксальное и бесшабашное настроение мое, я конечно бы вывернулся каким-нибудь «благороднейшим» порывом, или трескучим словечком, или чем-нибудь, но вдруг я заметил в нахмуренном лице Лизы какое-то злобное, обвиняющее выражение, несправедливое выражение, почти насмешку, и точно бес меня дернул. Так не угодно ли вам передать ему самой вот эти триста рублей, за которые вы меня сегодня уж так пилили! Я вынул деньги и протянул ей. Ну поверят ли, что низкие слова эти были сказаны тогда без всякой цели, то есть без малейшего намека на что-нибудь. Да и намека такого не могло быть, потому что в ту минуту я ровнешенько ничего не знал. Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать, барышня, а не в свое дело мешается, так вот не угодно ли, если уж непременно вмешаться хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым человеком, с петербургским офицером, и ему передать, «если уж так захотели ввязываться в дела молодых людей». Но каково было мое изумление, когда вдруг встала мама и, подняв передо мной палец и грозя мне, крикнула: — Не смей!
Не смей! Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу. Я остался один; сначала мне было странно, потом обидно, а потом я ясно увидел, что я виноват.
Впрочем, я не знал, в чем, собственно, я виноват, а только что-то почувствовал. Я сидел у окна и ждал. Прождав минут десять, я тоже взял шляпу и пошел наверх, в мою бывшую светелку. Я знал, что они там, то есть мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже ушла. Так я их и нашел обеих вместе на моем диване, об чем-то шептавшихся. При моем появлении обе тотчас же перестали шептаться. К удивлению моему, они на меня не сердились; мама по крайней мере мне улыбнулась.
Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа… У нас в прошлый раз действительно вышел разговор в этом роде; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, она улыбнулась мне, как ребенку: — Христос, Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос — отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме… Я с ними простился и вышел, подумывая о шансах увидеться сегодня с Версиловым; мне очень надо было переговорить с ним, а давеча нельзя было. Я сильно подозревал, что он дожидается у меня на квартире. Пошел я пешком; с тепла принялось слегка морозить, и пройтись было очень приятно. II Я жил близ Вознесенского моста, в огромном доме, на дворе.
Почти входя в ворота, я столкнулся с выходившим от меня Версиловым. Они там у тебя вечно ссорятся, а сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел. Мне почему-то стало досадно. Если хочешь — пройдемся, славный вечер. Это хорошо, — ответил он, цедя слова, — я и всегда подозревал, что у тебя игра — не главное дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты прав, мой друг, игра — свинство, и к тому же можно проиграться. Я брал у князя за ваш счет.
Конечно, это — страшная нелепость и глупость с моей стороны… считать ваши деньги своими, но я все хотел отыграться. Я знаю, этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю, несмотря на его обещания. И с какой стати ему мне давать, а мне у него брать после этого? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил возможным брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни было соображениям? Я не понимаю. Вы и теперь мне говорите, точно мямлите.
И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят. Я вас еще об одном хочу спросить, давно хочу, но все как-то с вами нельзя было. Хорошо, что мы на улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два месяца назад, как мы сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о маме и о Макаре Ивановиче, — помните ли, как я был с вами тогда «развязен»? Можно ли было позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про мать?
И что ж? Да, я — жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался и тотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили. Не оставляйте в моем сердце тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Я очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
Да, она — премилая и умная. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже! Кстати, что у них там сегодня?
Они за последние дни все до единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил? Вы правы: там что-то есть. Давеча я Лизу застал у Анны Андреевны; она и там еще была какая-то… даже удивила меня. Ведь вы знаете, что она принята у Анны Андреевны? А ты… ты когда же был давеча у Анны Андреевны, в котором именно часу то есть? Это мне надо для одного факта. И представьте, когда я выходил, приезжал князь… Тут я рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности.
Он все выслушал молча; о возможности сватовства князя к Анне Андреевне не промолвил ни слова; на восторженные похвалы мои Анне Андреевне промямлил опять, что «она — милая». Представь же себе, она мне эту самую «новость» сообщила еще давеча, раньше полудня, то есть гораздо раньше, чем ты мог удивить ее. А впрочем, что ж я? Впрочем… впрочем, что ж я? Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И пусть, и пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер! И что оригинальнее всего: эти превосходные характеры умеют иногда чрезвычайно своеобразно озадачивать; вообрази, Анна Андреевна вдруг огорошивает меня сегодня вопросом: «Люблю ли я Катерину Николаевну Ахмакову или нет?
У меня даже замутилось в глазах. Никогда еще я не заговаривал с ним об этой теме, и — вот он сам… — Чем же она формулировала? Любопытство какое-нибудь, может быть, шутка? Не будешь ли у ней? Не узнаешь ли чего? Я бы тебя даже просил, видишь ли… — Но возможность, главное — возможность только предположить вашу любовь к Катерине Николаевне! Простите, я все еще не выхожу из остолбенения.
Я никогда, никогда не дозволял себе говорить с вами на эту или на подобную тему… — И благоразумно делал, мой милый. О том, что вышло, — про то я знаю: о вашей обоюдной вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг от друга я знаю, слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг задает вам: «Любите ли? Дикое что-то! Она смеялась, уверяю вас, смеялась! Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих? Вы говорили, что эта «живая жизнь» есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на вас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтоб это было именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем… Ну вот, с таким взглядом вы встретили и женщину-идеал и в совершенстве, в идеале признали — «все пороки»! Вот вам!
Читатель может судить, в каком я был исступлении. Эту фразу я знаю! Это означает такую интимность между вами, что, может быть, придется даже похвалить тебя за скромность и тайну, к которой способен редкий молодой человек… В его голосе сверкал милый, дружественный, ласкающий смех… что-то вызывающее и милое было в его словах, в его светлом лице, насколько я мог заметить ночью. Он был в удивительном возбуждении. Я весь засверкал поневоле. О нет, нет! Одним словом, меня поздравлять не с чем, и тут никогда, никогда не может ничего случиться, — задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так было это приятно, — знаете… ну уж пусть будет так однажды, один маленький разочек!
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы позволите мне вас назвать папой, — не только отцу с сыном, но и всякому нельзя говорить с третьим лицом о своих отношениях к женщине, даже самых чистейших! Даже чем чище, тем тут больше должно положить запрету! Это претит, это грубо, одним словом — конфидент невозможен! Но ведь если нет ничего, ничего совершенно, то ведь тогда можно говорить, можно?
Проснувшись, Мая обвела взглядом свою комнату: на стенах вперемежку висят карандашные рисунки и билеты с концертов в больших городах, на которых она когда-то побывала: их не так много, как ей бы хотелось, но гораздо больше, чем позволяли родители. Мая еще лежала в кровати в пижаме, перебирая струны гитары. Она обожает свою гитару! Ей нравится чувствовать, как инструмент давит на тело, как отзывается дерево, когда она постукивает по корпусу, как струны впиваются в отекшие после сна подушечки пальцев. Простые аккорды, нежные переходы — чистое наслаждение. Мае пятнадцать лет, она часто влюблялась, но первой ее любовью была гитара.
Она помогла ей, дочери спортивного директора хоккейного клуба, выжить в этом городе, окруженном лесной чащей. Мая ненавидит хоккей, но понимает отца. Спорт — это такой же инструмент, как гитара. Мама любит шептать ей на ухо: «Никогда не доверяй человеку, в чьей жизни нет того, что он любит без оглядки». Мама любит мужчину, сердце которого отдано городку, где все помешаны на спорте. Главное для этого города — хоккей, и, что бы там ни говорили, Бьорнстад — место надежное. Всегда знаешь, чего от него ждать. День за днем одно и то же. Бьорнстад расположен ни с чем не рядом и даже на карте выглядит неестественно. Как будто пьяный великан вышел пописать на снег и вывел на нем свое имя, скажут одни.
Как будто природа и люди занимались перетягиванием жизненного пространства, скажут другие, более уравновешенные. Как бы то ни было, город пока проигрывает, выигрывать хоть в чем-то ему вообще давненько не приходилось. Работы все меньше, людей тоже, и каждый год лес съедает один-другой брошенный дом.
Вам хотим мы спасибо сказать. За заботу, за то, что Вы, мамы, Всё готовы простить и понять. Папочки, наши любимые, Желаем Вам самых разных благ. Живите долго только так, Не зная ссор, размолвок, бед, В любви и счастье много лет. Родителей мы всех благодарим За их заботы и тревоги.
В душе мы Вас боготворим И Вам спасибо говорим. Ведущий «Фабрики»2 М: Приступаем к церемонии награждения в номинации мам и пап « Наши самые, самые, самые….. Учитель: Действительно, все то доброе и хорошее, что есть в нашем классе, это заслуга не только детей, но и их родителей.
Мама любит мужчину, сердце которого отдано городку, где все помешаны на спорте. Главное для этого города — хоккей, и, что бы там ни говорили, Бьорнстад — место надёжное. Всегда знаешь, чего от него ждать. День за днём одно и то же. Бьорнстад расположен ни с чем не рядом и даже на карте выглядит неестественно. Как будто пьяный великан вышел пописать на снег и вывел на нем своё имя, скажут одни.
Как будто природа и люди занимались перетягиванием жизненного пространства, скажут другие, более уравновешенные. Как бы то ни было, город пока проигрывает, выигрывать хоть в чем-то ему вообще давненько не приходилось. Работы всё меньше, людей тоже, и каждый год лес съедает один-другой брошенный дом. В те времена, когда городу ещё было чем похвастаться, местные власти повесили на въезде баннер со слоганом в популярной тогда манере: «Добро пожаловать в Бьорнстад! Нас ждут новые победы! Однако за несколько лет трёпки ветром и снегом баннер лишилась слога «по». Иногда Бьорнстад казался результатом философского эксперимента: что будет, если в лесу рухнет целый город, но никто этого не заметит? Чтобы ответить на этот вопрос, пройдём сотню метров по направлению к озеру. Перед нами не бог весть что, но тем не менее это местный ледовый дворец, построенный фабричными рабочими, чьи потомки в четвёртом поколении бродят сегодня по Бьорнстаду.
Да-да, речь о тех самых фабричных рабочих, которые работали шесть дней в неделю, но хотели, чтобы было чего предвкушать в день седьмой. Оно сидело в генах; всю любовь, которую потихоньку размораживал город, он по-прежнему вкладывал в игру: лёд и борт, красные и синие линии, клюшки, шайба — и каждая унция воли и силы в юношеском теле, устремлённая на полной скорости за ней в погоню. Год за годом одно и то же: каждые выходные трибуны полны народа, хотя спортивные достижения падают пропорционально падению городской экономики. Возможно, именно поэтому все надеются, что, когда дела местного клуба снова пойдут на лад, остальное подтянется само собой. Вот почему небольшие городки вроде Бьорнстада всегда возлагают надежды на детей и подростков — ведь те не помнят, что раньше жизнь была лучше. Иногда это даёт преимущество. Команда юниоров собиралась по тому же принципу, по какому старшее поколение строило свой городок: работай как вол; терпи пинки и зуботычины; не ной; заткнись и покажи этим столичным чертям, кто мы такие. Смотреть в Бьорнстаде особо не на что, но все, кто здесь побывал, знают, что это оплот шведского хоккея. Амату скоро исполнится шестнадцать.
Его комнатка настолько мала, что в районе побогаче, где квартиры побольше, её бы и для сортира сочли слишком тесной. Стены сплошь обклеены постерами с игроками НХЛ, так что не видно обоев; правда, имеются два исключения. Одно — фотография Амата в возрасте семи лет в сползающем на лоб шлеме и крагах, которые явно ему велики. Из всей команды он самый маленький. Второе — лист бумаги, на котором мама написала обрывки молитвы. Когда Амат появился на свет, мама лежала с ним на узкой кровати в маленькой больнице на другом конце земного шара, и не было у неё больше никого на всём белом свете. Медсестра прошептала эту молитву ей на ухо. Говорят, мать Тереза написала её на стене у себя над кроватью, и медсестра надеялась, что эта молитва даст одинокой женщине надежду и силу. Скоро уже шестнадцать лет, как этот листок с молитвой висит на стене в комнате её сына — слова немного перепутались, ведь она записала по памяти, что смогла: «Честного могут предать.
И всё равно будь честным. Доброго могут оговорить. И всё равно будь добрым. Всё хорошее, что ты сделал сегодня, завтра могут забыть. И всё же делай добро». Каждую ночь Амат ставит коньки возле кровати. Он предлагал Амату оставлять коньки в шкафчике на складе, но мальчик предпочитал носить их с собой. Не хотел с ними расставаться. Во всех командах Амат всегда оказывался ниже всех ростом, ему не хватало ни крепости мышц, ни силы броска.
Зато никто не мог его поймать: в скорости равных ему не было. Амат не умел объяснить этого словами, тут как с музыкой, думал он: одни, глядя на скрипку, видят деревяшки и винтики, а другие слышат мелодию. Коньки он ощущал как часть себя и, переобувшись в обычные ботинки, чувствовал себя, будто моряк, ступивший на сушу. Листок на стене заканчивался такими строчками: «Всё, что ты построишь, другие могут разрушить. И всё же построй. Потому что в конечном счёте отвечать перед Богом будут не другие, а ты». Когда-то хоккейная команда Бьорнстада занимала второе место в высшей лиге. С тех пор прошло лет двадцать, а состав высшей лиги успел трижды поменяться, зато завтра Бьорнстаду предстоит вновь помериться силами с лучшими. Так уж ли важен матч юниоров?
Какое дело городу до каких-то полуфиналов в молодёжной серии? Разумеется, никакого. Если только речь не идёт о вышеназванном корявом пятне на карте.
как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволк | эй, нэнси дрю ;
| Медвежий угол | Аккуратно в половине девятого мать приносила мне кофей. Но на этот раз я, не дождавшись кофею, улизнул из дому ровно в восемь часов. У меня еще с вечера составился общий план действий на весь этот день. |
| как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволк | эй, нэнси дрю ; | Обычно в 8:30 вечера я даю своим двум дочерям-подросткам этакий предупреждающий выстрел. А в 9 вечера я уже открытым текстом говорю: «Вам пора пойти в свою комнату». Я говорю это почти каждый вечер. |
| Медвежий угол - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Фредрик Бакман (1) #3 | Ну, всё равно, возьми и с платочком, чистенький, пригодится, может, четыре двугривенных тут, может, понадобятся, прости, голубчик, больше-то как раз сама не имею прости, голубчик. |
| Медвежий угол - Фредрик Бакман читать книгу онлайн бесплатно полностью без сокращений | Ну, всё равно, возьми и с платочком, чистенький, пригодится, может, четыре двугривенных тут, может, понадобятся, прости, голубчик, больше-то как раз сама не имею прости, голубчик. |
| Читать книгу Реки Евгения Гришковца : онлайн чтение - страница 2 | 1. Как-то раз вечером в конце марта один подросток взял двустволку, пошел в лес, приставил дуло ко лбу человека и спустил курок. Перед вами история о том, как мы до этого дошли. 2. Банк-банк-банк-банк-банк. Сейчас начало марта, ничего еще не случилось. |